Святослав Логинов - Мёд жизни (Сборник)
Увы, всякое счастье недолговечно. Вечером, когда за мной пришли, воспитательница сказала маме, что не может принять меня в свою группу, потому что я слишком большой и поубиваю всех детей.
Наверное, она была права, ведь утопии всегда кончаются большой кровью, но всё-таки мне очень жаль того единственного счастливого дня в детском саду.
Изгой (антиутопия)
На следующий день меня привели в среднюю группу. Я и здесь был самым крупным ребёнком, но всем детям уже шёл пятый год, а мне лишь через месяц должно исполниться три. Разница огромная…
Рисуем праздник – у всех шарики, флаги, салют, а у меня дурацкие закоряки. Подождите, я тоже могу красиво, просто ещё не успел и карандаши другие дети расхватали, а мне достался коричневый!.. Нет, все уже кончили рисовать, мой рисунок самый плохой.
Физкультурное занятие: бегаем наперегонки… меня все обгоняют да ещё и смеются. И мячик всегда отнимают, и толкаются… Ненавижу физкультуру, сейчас, почти полвека спустя, ненавижу чистой, негаснущей ненавистью.
Не бил меня только ленивый, хотя мне до сих пор непонятно, какую радость находили мучители в этом процессе. Я не защищался, не давал сдачи, не ревел. Меня было можно просто подойти и бить.
– Дай ты ему в нос, он заплачет и больше не будет лезть! – сердился папа, когда я рассказывал, что Колька Крутилов – мой злой гений – опять поколотил меня.
– Но ведь ему будет больно… – Откуда во мне взялась эта способность к сопереживанию – не знаю.
Но самым невыносимым кошмаром был процесс одевания после тихого часа и перед прогулкой. Это сейчас детишки бегают в сползающих колготках, подставляя незащищённые почки всем ветрам. Нас одевали словно космонавтов перед выходом в открытое пространство. Лифчик, а вернее – пребольшой фланелевый нагрудник с двумя дырками для рук, застёгивающийся на спине на три бельевых пуговицы. Самостоятельно застегнуть это сооружение было совершенно невозможно. На лифчике болталось две, а то и четыре резинки, которыми следовало защеплять чулки. Трикотажные чулки, длинные и коричневые, постоянно путались, выворачивая пятку на носок. Резинки, которыми чулки пристёгивались к лифчику, разумеется, тоже всегда были перекручены. Штанишки на помочах, которые следовало пустить крест-накрест по спине и прямо по груди, иначе они непременно будут сваливаться. А верхняя одежда? Рейтузы со штрипками, драповая шапка с наушниками, застёгивающимися у подбородка на большую пуговицу. Штрипки обязательно торчали наружу, а шапку я вечно надевал задом наперёд, так что застегнуть её можно было лишь возле носа. Но главный ужас – ботинки. Точная копия многопудовой взрослой обуви, в которой и сейчас ходят по горячим цехам сталевары и литейщики. Шнурки надлежало продеть через четыре дырочки справа и четыре дырочки слева, а потом завязать на двойной бантик. И вот это высокое искусство не давалось мне ни под каким видом.
Пятилетние дети, конечно, умели одеваться самостоятельно, а в три года?.. Группа одета, воспитательница проверяет, хорошо ли затянуты шарфы, бросает мне на прощание: «Одного тебя вся группа ждать не будет. Оденешься – придёшь!» – и я остаюсь в раздевалке один. Правильно, кто я такой, чтобы меня ждать? Я ничего не умею, я самый плохой.
Говорят, счастье – это когда тебя понимают. Брехня! Это беда, катастрофа, беспросветная жуть, когда ты самый плохой, а все вокруг это понимают. Я и сам это понимаю, такого, как я, – не жалко.
Десять, двадцать, сто раз подряд пытаюсь сделать что-то со шнурками. Бесполезно, бантиков не получается. Склонившись над ботинками, наклонив голову, чтобы никто не заметил, молча плачу.
Человек, оказавшийся в таких нечеловеческих условиях, неизбежно становится мерзавцем. Он не осмеливается мстить в открытую, но никогда не упустит случая сделать недругу мелкую пакость. В мировой фантастике тому масса примеров. Все антиутопии кишмя кишат доносчиками, предателями, просто сволочами, хорошо приспособившимися к родной антиутопии. И я тоже ступаю на этот наклонный путь. Я по-прежнему не могу ударить противника по лицу, но я уже начал радоваться его неприятностям.
Строю башню из кирпичей. Кирпичи совсем как настоящие, но лёгкие, склеенные из тонкой фанеры. Башня получается громадная, последний кирпич кладу, встав на стул и приподнявшись на цыпочки. Порадоваться башне я не успеваю: подбегает Колька и бьёт её ногой. Башня валится на Кольку, самый верхний кирпич лупит по стриженой Колькиной башке. Колька орёт. Реветь он умеет громко, так что на помощь ему со всех этажей сбегаются нянечки и воспитательницы. Меня наказывают. За что? – а просто так, чтобы наказанный был. Я даже не пытаюсь оправдываться. Стою в углу и, не смея улыбнуться, тихо ликую: здорово Кольке по башке попало!
Следующий случай серьёзнее. Колька стащил у отца медаль «За оборону Севастополя», принёс её в детский сад похвастаться и потерял. А я её нашёл.
Колька воет. Вся группа стоит на ушах, ищут медаль. Со времён войны едва прошло десять лет, все знают, что такое боевая награда. Вместе со всеми я кружу по игровой, перебираю игрушки, заглядываю под шкафчики в раздевалке. Медаль жжёт ногу сквозь карман штанишек. В душе музыка: Кольку выпорют. Меня однажды пороли, и я знаю, как это страшно.
Дома я отдаю медаль маме.
Не знаю как Кольку, а меня не выпороли. Было хуже. Собралась вся семья: мама, папа, бабушка, дедушка – все, кроме брата Саши и маминого брата – Миши, который тоже ещё не совсем взрослый. Меня не ругали, у меня спрашивали: как я такое мог? Честное слово, лучше бы выпороли.
На следующий день мне вручают завёрнутую в чистый платок медаль и везут в детсад на полчаса раньше. Я должен сам отдать краденое Колькиным родителям, когда они приведут в группу сына. Не помню, как я это делал. Но с тех пор я намертво разучился радоваться чужим бедам.
Вероятно, именно семейными традициями и живо до сих пор человечество, недаром же все антиутопии, что реально существовавшие, что придуманные фантастами, так стремятся уничтожить семью. Изобретение эпохи – советский детсад, не последний в этом списке. Взять хотя бы то, что нам с Сашкой никогда не разрешали быть в одной группе: нечего тут разводить семейственность! Сейчас я иногда думаю, а кем стали мои одногруппники, с такой готовностью топтавшие инакомыслящих? Ужасный Колька Крутилов, исчадие зла, тёмный повелитель, почему я не слышу о нём по радио, почему при звуках его имени не меркнет свет, не дрожит мироздание, не трепещут народы? Неужто антиутопия, которая изо всех мемурашек занимает больше всего места, на самом деле не может вообще ничего?
![Святослав Логинов - Картежник [сборник]](/uploads/posts/books/59683/59683.jpg)
