Джеймс Уайт - Космический госпиталь. Звездный хирург. Большая операция
— Отлично, — зевнул Конвей.
— Не хвастайтесь, — сказал О’Мара и перебросил тумблер.
Через несколько секунд Конвей очнулся в маленькой квадратной чужой комнате; ее плоскости и очертания — впрочем как и мебель — были слишком прямыми, а углы слишком острыми. Над ним возвышались два гротескного вида существа — какая-то частица его разума утверждала, что это друзья, — и изучали его плоскими влажными глазами, посаженными на лица из бесформенного розового теста. Комната, ее обитатели и он сам были неподвижными и…
Он умирал!
Неожиданно Конвей осознал, что сбил О’Мару на пол, а сам, усевшись на край кушетки — руки со сжатыми кулаками скрещены на груди, — всем торсом быстро раскачивается туда-сюда. Но движение совсем не помогало. — комната по-прежнему до ужаса, до дурноты оставалась неподвижной. Его тошнило от головокружения, слабело зрение, он задыхался, исчезало чувство осязания.
— Полегче, парень, — мягко сказал О’Мара. — Не борись с ним. Адаптируйся.
Конвей попытался выругаться, но звук, который он издал, был скорее похож на блеяние испуганного зверька. Он раскачивался все быстрее и быстрее, вращая при этом из стороны в сторону головой. Комната дергалась и кружилась, но все еще оставалась слишком неподвижной. Неподвижность наводила ужас и была смертоносной. Как, в полном отчаянии спрашивал сам себя Конвей, кто-то может адаптироваться к умиранию?
— Лейтенант, заверните ему рукав, — приказал настойчиво О’Мара, — и крепко его держите.
И тут Конвей потерял контроль над собой. Чужое существо, которое, очевидно, его захватило, никогда бы не позволило кому-то лишить себя подвижности — это было немыслимо! Он вскочил с кушетки и отшатнулся к столу О’Мары. По-прежнему пытаясь найти движения, которые бы утихомирили чужака в его мозгу, он пополз на коленях сквозь завалы на столе, все также вращая головой.
Но чужаку в его голове было дурно от неподвижности, а у землянина кружилась голова от избытка движений. Конвей не был психиатром, но отлично понимал, что если что-то быстро не придумает, то закончит не врачом, а пациентом О’Мары, ибо чужак был твердо убежден, что вот-вот умрет.
Умирание — даже по доверенности — тяжелейшая психическая травма.
У него мелькнула какая-то идея, когда он взбирался на стол, но сейчас, когда большая часть его мозга была охвачена паникой, что это за идея, трудно было вспомнить. Кто-то попытался стащить его вниз, но он отбрыкался, при этом, правда, потерял равновесие и свалился на вращающееся кресло О’Мары. Чувствуя, что падает, Конвей инстинктивно оттолкнулся ногой от пола. Кресло повернулось более чем на сто восемьдесят градусов, и он оттолкнулся еще раз. Кресло продолжало крутиться, сначала рывками, но, когда он приноровился, вращение стало равномерным.
Он лежал на левом бедре, поджав одну коленку, обхватив спинку кресла руками, и отталкивался от пола правой ногой. Было не трудно представить, что всё, что находится в комнате, лежит на боку, а сам он вращается в вертикальной плоскости. Паника стала понемногу стихать.
— Если вы меня остановите, — сказал Конвей, делая ударение на каждом слове, — я дам вам в морду…
Лицо Крэйторна приобрело смешное выражение. О'Мару скрывала открытая дверца шкафчика с медикаментами.
— Это не отвращение к внезапно привнесенному чужому образу жизни, — защищаясь, продолжал Конвей, — поверьте, из тех, чьи мнемограммы мне уже записывали, Саррешан ближе всех к человеку. Но эту запись я просто не вынесу! Я, конечно, не психиатр, но не думаю, чтобы какая-либо особь смогла адаптироваться к постоянно повторяющейся смертельной агонии. На Митболе, — мрачно говорил он, — нельзя сделать вид, что ты мертв, спишь или неподвижен и, значит, ты мертв. Сородичи Саррешана начинают вращаться еще в утробе матери, во время беременности и так до самой…
— Вы нас убедили, доктор, — прервал его О'Мара, снова приближаясь к Конвею. На ладони он держал три таблетки. — Я не стану делать вам укол, потому что остановка вашего тела, очевидно, вызовет нервный шок. Вместо этого я дам вам сильнейшее снотворное. Действие его будет мгновенным и вы проспите по меньшей мере сорок восемь часов. За это время я сотру мнемограмму Саррешана, и когда вы проснетесь, у вас будут лишь остаточные воспоминания и впечатления, но состояние паники уже исчезнет. А теперь откройте рот, доктор, и закройте глаза…
* * *Конвей проснулся в крохотной каютке; суровая окраска стен свидетельствовала о том, что он на борту крейсера.
И действительно, к стене была прикреплена табличка:
«Исследовательский корабль для культурных контактов „Декарт“». Заполняя почти все пространство каюты, на единственном привинченном к полу стуле сидел офицер с нашивками майора и изучал материалы по Митболу. Он поднял глаза.
— Эдвардс, корабельный врач, — вежливо представился он. — Рад вас видеть на борту, доктор. Вы проснулись?
Конвей сладко зевнул.
— Наполовину, — ответил он.
— В таком случае, — сообщил Эдвардс, выходя в коридор, чтобы Конвей смог одеться, — нас хотел бы видеть капитан.
«Декарт» был большим кораблем, и его рубка была достаточно просторной, чтобы, не мешая дежурным офицерам, там мог находиться аппарат для жизнеобеспечения Саррешана. Капитан Вильямсон предложил ему проводить здесь большую часть времени — честь, которая польстила бы самолюбию представителя любой расы, — а для пассажира, который не знает, что такое «спать», это оборачивалось преимуществом быть всегда на людях. Некоторым образом он мог с ними даже общаться.
По сравнению с электронным монстром, заведовавшим переводом в Госпитале, корабельный компьютер был крошечным, да и то для перевода выделялась лишь часть объекта его памяти, так как он еще и управлял кораблем. В результате попытки капитана обсудить с Саррешаном сложные психологические и политические вопросы не увенчались успехом.
Офицер, стоявший позади капитана, обернулся, и Конвей узнал Харрисона. Он кивнул ему и поинтересовался:
— Как нога, лейтенант?
— Спасибо, хорошо, — ответил тот и добавил с серьезным видом: — Немного беспокоит во время дождя, благо здесь они идут редко…
— Харрисон, если вам необходимо побеседовать, — сказал капитан с плохо сдерживаемым раздражением, — будьте все же благоразумнее. Доктор, — оживленно обратился он к Конвею, — их социальная система выше моего понимания. Она ближе всего к полувоенной анархии. Однако мы должны связаться с их руководителями либо, если это не удастся, с друзьями Саррешана или ближайшими родственниками. Беда в том, что Саррешан не знает даже такого понятия, как родительская любовь, а сексуальные отношения у них, похоже, необычайно сложные…
