Сергей Синякин - Операция прикрытия
Изредка к нему в гости приходил геолог Николай Горобец, осужденный в свое время за принадлежность к троцкизму и оставшийся после окончания срока в этом холодном краю. Лагеря оставили на вытянутом скуластом лице Горобца следы в виде глубоких причудливых морщин, но глаза его оставались молодыми. Потеряв все, что составляло его прежнее существование, геолог не утратил интереса к жизни и продолжал каждый сезон покидать городок, чтобы изучать и открывать для себя неприветливую и прекрасную тундру.
Они сидели на кухне, пили «сургучку», разговаривая о разных бытовых и ничего не значащих вещах. Потом Горобец брал в руки гитару, некоторое время настраивал ее, и они в два голоса запевали одну и ту же песню, в которую, впрочем, каждый из них вкладывал свой смысл:
От злой тоски не матерись,
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Ушел последний караван…
Валентина в эти часы старалась не показываться на кухне, но ее злость и неприятие этой странной дружбы доносились даже сквозь стену.
А Земля неслась по своей невидимой орбите в будущее. Каждый из мужчин видел это будущее по-своему. Проживший нелегкую жизнь Николай Горобец отчего-то полагал, что жизнь эта будет прекрасной и светлой, что наступит время, когда люди будут любить и уважать друг друга, единственным мерилом человеческого существования станет труд. А когда люди встретятся с иным живущим у звезд разумом, то все будет хорошо, они просто не смогут не понять друг друга, люди и инопланетяне, имеющие в конечном счете одну и ту же цель — достигнуть ближайших звезд и пойти дальше.
Александр Бабуш не был столь оптимистичен, хотя его жизнь сравнить с жизнью друга никак было невозможно. Он считал, что люди никогда не поймут даже друг друга, поэтому понять жителей далеких планет они тоже не смогут. А непонимание всегда влечет за собой страх и войну. Особенно если ты требуешь, чтобы поняли тебя, и не прилагаешь усилий для того, чтобы понять других.
Они спорили, потом снова пили «сургучку», сближала их только песня, которая стала своеобразным гимном их встреч:
И лезут бледные цветы
На свет, па свет
Сквозь холод вечной мерзлоты,
Хоть нас и нет.
Да, предоставил нам уют
Последний дом.
Зарницы призрачно плывут
Над белым льдом…
Трудно понять человека человеку. Преступить бы порог и уйти от тьмы, но — бесконечно далеко мы от света. Нельзя рассматривать мир через призму своей искалеченной души, но тем не менее мы вновь и вновь делаем это, даже не представляя, что видимый нами мир безобразно искажен, а на деле в нем все иначе, совсем иначе. В нем каждый человек рожден для счастья, только не знает этого. Мы, конечно, думаем о потомках, хочется, чтобы у них было светло и чисто. Но ведь мы тоже живем! И обидно, что чаще всего мы проживаем свою жизнь пресно и неинтересно.
Как прожил ее Александр Николаевич Бабуш.
Глава пятнадцатая
Яков мрачно смотрел в иллюминатор.
За иллюминатором была поверхность Луны.
Все было окрашено в два цвета — белый и угольно-черный. Без полутеней. Даже мельчайшие камни на поверхности были белыми, тени, отбрасываемые ими, были черными. Все как в жизни. Как в некогда любимой им революции, которая выпила все его жизненные силы, а потом вышвырнула его на свалку своей истории, а потом и еще дальше — за пределы Земли.
Он остался один. Ему повезло, что он полетел с долгоносиками на Луну. Остальные беглецы погибли вместе с подземной базой инопланетян. Все погибло в пламени ядерного распада. Все, включая надежды.
Собственно, наивно было бы ожидать чего-нибудь другого. Слишком много было ненависти на Земле, чтобы визит инопланетных существ закончился иначе. И не было никакой разницы, с кем именно инопланетяне столкнулись. Война была неизбежным следствием такой встречи.
Он страшился реакции инопланетян, справедливо ожидая для себя неприятностей. К его удивлению, реакция инопланетян была сдержанной. Нет, долгоносики обошлись без притворства, они не делали вида, что ничего не произошло. Трагедия остается трагедией, даже если она касается большей частью существ бесконечно чуждых тебе. Жалость не давала Блюмкину покоя. Похожее чувство он испытывал в пустынных районах провинциальной Персии, когда видел, как умирают от недоедания и болезней арабские дети. У авантюр и связанных с ними приключений есть одна особенность — они, не желая того, показывают трудную изнанку жизни и учат сочувствовать чужому горю и понимать это горе.
О зверствах фашизма и газовых камерах в концлагерях Блюмкин только читал в газетах, которые поступали в библиотеки КВЧ. Действительность, которая его окружала, была ничем не лучше, только о ней не писали в газетах, она оставалась неизвестной большинству. Впрочем, любая трагедия всегда касается только тех, кого она зацепила и по кому прошлась своим безжалостным катком. Можно тысячу раз сказать, что ты сожалеешь о гибели людей во время падения на землю дирижабля с гордым названием «Гинденбург», но разве эта жалость пронижет твою душу с той же остротой, что ты неизбежно ощущаешь при смерти близкого тебе человека? Ежегодно от недоедания умирают два миллиона человек, но г разве от этого пропадает аппетит у самых нравственных и сердечных людей, разве застревает у них в глотке нежный бифштекс или фаршированная рыба? Трагедия цепляет тебя за душу, если она близка и видима. Блюмкин видел смерть. Если в юности она воспринималась неизбежным злом при построении коммунизма и Яков без особой жалости сам расстреливал тех, кого он считал врагами, препятствующими строительству светлого будущего, то с возрастом пришло осознание того, что совершалась непоправимая ошибка. Нельзя построить человеческое благополучие на крови. Быть может, пониманию этого способствовала личная несвобода. Хлебнув лагерной баланды и зная цену пайке хлеба, Блюмкин сам стал смотреть на многие вещи иначе.
Вся история человечества была историей войн, историей подозрительности и ненависти. И все свое существование человечество стремилось к светлой цели. Как ты его ни называй, будь это царствие небесное на Земле, или общество всеобщего благоденствия, в котором нет классов и достигнуто полное равноправие, а потому отсутствует понятие ненависти, или наивная утопия о справедливом обществе, где у последнего землепашца не менее трех рабов, — каждая попытка была ступенькой на длительном и невероятно тяжелом восхождении к вершине. Терпя поражение, спотыкаясь и падая в грязь, человечество поднимается и продолжает свой путь. Еще одна попытка оказалась кровавой неудачей. Теперь Блюмкин понимал это очень хорошо. Но он понимал и другое — иного пути у людей, населяющих Землю, просто нет, они обречены на восхождение, а потому никогда не будут избавлены от ошибок.
