Марина Дяченко - Парусная птица. Сборник повестей, рассказов и сказок
— А давай, я научу тебя хорошо говорить языком? — предложил я.
И сам слегка смутился.
* * *
Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение — добродетель, прежде неведомая моей ученице.
Она увлеченно работала почти час. Потом улыбнулась, будто впервые меня заметив. Махнула рукой вперед (маленькие смерчики, танцующие на серо–бежевом склоне и тщетно пытающиеся слизать увековеченные в тяжелой пыли следы ботинок). Потом показала в угол своей работы, где лежала на траве тень от цветущего каштана (я учил ее, что надо подписываться, когда работа закончена).
Я покачал головой. Взял у нее кисть. Прищурился; добавил несколько темных пятен в кроне каштана. Глубокие и мрачные, они разом оттенили все, что хотела изобразить Делла — весенний день, празднично–белые облака, желтые искры одуванчиков в траве…
Одуванчики. Откуда она знает, что это такое?..
Она запела от восторга. Она была явно довольна, она обняла меня за шею и легонько стукнула лицевым щитком своего шлема о лицевой щиток моего.
— Т–ы по–ймеж, — сказала она, и это была высочайшая форма доверия.
* * *
Мы сидели в Деллиной комнате.
— Ш–ли сы–орок мы–шей, — выговаривала Делла. — Нес–ли сы–орок гро–шей…
Кто такие мыши и что такое гроши, я объяснил ей заранее.
Вошло Нелли. Повело ручной антенной; робот–техник тут же свесился перед ним с потолка, высветив на брюхе протокол последнего теста.
— Скажите мне, Нелли, — попросил я, — мне показалось, что потребление энергии выросло раза в полтора? Это что, сезонное?
— Состояние генератора позволяет, — Нелли смотрело на меня большими, в венчиках изогнутых ресниц, глазами. — Прогноз — благоприятный.
— Дыве мыши поплош–ше, — выговорила тина–Делла почти без усилия, — нес–ли по дыва грош–ша…
Я смотрел на нее. Она делала успехи; она была легко обучаема, прямо как воск. Но почему–то и забавная скороговорка, и стихи великого поэта в ее устах звучали одинаково — как будто смысл их, или смыслы, давно были разгаданы ею, давно прочитаны и не представляли интереса.
* * *
Я учил ее изречениям и афоризмам. Она повторяла — все чище и чище. Прилежно, чтобы сделать мне приятное; она взрослела на глазах. Может быть, потому, что по–настоящему взялась учить меня?
«Ты по–ймеж».
Мы выходили на поверхность. Мы работали и гуляли; всякий раз за ужином тан–Глостер молчал, никак не комментируя происходящее.
Она говорила со мной на языке постояльцев. Она улыбалась, рисовала узоры, рисовала какие–то цветные пятна, рисовала, как ребенок, будто разом забыв все, чему я ее учил; я хмурился и следил за ее губами. Пытался вслушиваться. Иногда впадал в некое подобие транса; мне казалось, что я лечу в светлый колодец, и миллионы добрых глаз глядят на меня из этого света…
Мне казалось, что я вот–вот прорву пелену, застилающую мой мозг. Научусь думать, как она, и ощущать, как она. Со стороны увижу свой кокон — место, где я прозябал тридцать пять оборотов моей жизни…
Тем временем энергопотребление в имении возросло настолько, что включились программы интерьера. В теплых комнатах пахло хвоей и морем; потолки сделались голубыми и засветились, а по ночам на них проступали земные звезды. Лежа в своей комнате без сна, я мог следить за перемещением светил, за искоркой пролетающего спутника, мог слушать пение цикады…
Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот–техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности — и так же бесшумно исчезал.
Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления; я хотел сделать их потише, но вместо этого затронул какую–то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули — и понеслись, размазываясь в пространстве.
У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось, что сейчас, вот прямо сейчас, я пойму. Догадаюсь, дотянусь, загляну за бетонный забор своего сознания — хотя бы на секунду…
Вот оно. Вот.
Слова приходили сами — диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много–много рифмованных строчек. Помню эйфорию; помню, я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…
Я понял. Я понял. Я знал.
* * *
Утром мы с тина–Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.
Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; тина–Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.
Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды — не знаю, как это у нее получалось; я каким–то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…
И я ответил.
* * *
Тина–Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.
Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее, и наконец оказались тем, чем и были всегда — затейливыми, милыми, складными стишатами.
Время шло.
Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.
Она протянула его мне без единого слова.
На рисунке был тот самый склон, где когда–то — на рисунке Деллы — рос большой каштан и зеленела трава. Теперь там лежала серо–бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели, тщательно прорисованные, отпечатки рифленых подошв.
* * *
— Вам лучше уехать, — сказал тан–Глостер.
В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно–красному экрану пробегали тени — иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.
— Вам лучше уехать, — повторил хозяин. Он вовсе не казался суровым. Наоборот — кажется, он мне сочувствовал.
— Я не смог, — сказал я.
— Это выше ваших сил. Попытка была обречена с самого начала. Вам ее никогда не понять.
— Почему? Почему так?..
Тан–Глостер поморщился. В его глазах я увидел тень знакомого напряжения — почти так же смотрела Делла, пытаясь объяснить нечто, остававшееся превыше моего понимания.
