Конни Уиллис - Книга Страшного суда
Врет, поняла Киврин. Он обменялся заговорщицким взглядом со своим монахом. Неужели их «спешное дело» состоит лишь в том, чтобы унести ноги подальше от приставучей старой карги?
— Вашего клирика? — Польщенная Имейн отпустила ризу.
Посланник пришпорил коня и понесся галопом через двор, чуть не затоптав Агнес, которая, отскочив, уткнулась в юбку Киврин. Монах на чалом ронсене поспешил следом за посланником.
— Да пребудет с вами Господь, святой отец! — напутствовала леди Имейн, но гости уже скрылись за воротами.
И все. Все уехали — Гэвин пронесся через двор последним, красуясь перед Эливис в стремительном галопе. А ее оставили. Не забрали в Годстоу, не увезли прочь от переброски. Киврин от радости даже не успела встревожиться, что Гэвин уехал с ними. До Курси всего полдня пути. Он может вернуться сегодня же к ночи.
Остальные тоже, кажется, расслабились. Или сказывалась послепраздничная усталость — как-никак, со вчерашнего утра все на ногах. Никто не пытался убрать со столов, заставленных грязными тренчерами и недоеденными яствами. Эливис обессиленно опустилась в тронное кресло, безвольно свесив руки с подлокотников и безучастно глядя на стол. Посидев немного, она позвала Мейзри, но когда служанка не явилась, повторять зов не стала, откинулась на резную спинку кресла и закрыла глаза.
Розамунда пошла вздремнуть на чердак, Агнес примостилась рядом с Киврин у очага, уложив голову ей на колени и рассеянно теребя свой колокольчик.
Только леди Имейн отказывалась поддаваться сонному оцепенению.
— Я подниму своего капеллана к вечерне, — заявила она и пошла стучаться в светлицу.
Эливис, не открывая глаз, попыталась слабо возразить, что посланник просил дать клирику отлежаться, но Имейн все равно постучала несколько раз — громко и безрезультатно. Выждав немного, она постучала снова, затем спустилась к подножию лестницы и, преклонив колени, открыла свой молитвенник, поглядывая на дверь, чтобы перехватить клирика, когда он выйдет.
Агнес, широко зевая, одним пальцем покачивала колокольчик.
— Пойди на чердак, поспи вместе с Розамундой, — предложила Киврин.
— Я не устала! — вскакивая, замотала головой Агнес. — Расскажи мне, что было дальше с непослушной девицей.
— Только если ляжешь.
Киврин начала рассказывать — Агнес хватило всего на пару предложений.
Про щенка Киврин вспомнила уже к вечеру. Все давно спали, даже леди Имейн, которая оставила клирика в покое и улеглась на чердаке. Мейзри, свернувшись под столом, громко храпела.
Осторожно сняв голову Агнес со своих колен, Киврин отправилась хоронить щенка. Во дворе было пусто. Посреди луга дотлевали угли костра, вокруг ни души. Наверное, сельчан тоже одолела послепраздничная дрема.
Киврин вынесла трупик и пошла в конюшню за деревянной лопатой. Там остался только пони Агнес. Киврин недоуменно нахмурилась — на чем, интересно, клирик будет добираться до Курси? Или посланник не соврал, и клирик, хочешь не хочешь, останется здесь в качестве капеллана?
Взяв лопату, Киврин понесла окоченевшее тельце щенка к церкви. У северной стены она уложила трупик на землю и принялась ковырять жесткий наст.
Земля в буквальном смысле окаменела. Деревянная лопата не оставляла даже зарубки. Киврин встала на нее обеими ногами — не помогло. Тогда она поднялась по косогору к лесной опушке, разгребла снег у корней ясеня и зарыла щенка в груде палой листвы.
— Requiscat in расе [27], — произнесла она, чтобы с чистой совестью сообщить Агнес, что щенок похоронен по христианскому обычаю, и отправилась обратно к дому.
Хорошо бы сейчас вернулся Гэвин. Тогда можно попросить, чтобы показал дорогу к переброске, пока все спят. Она двинулась по лугу медленным шагом, прислушиваясь, не доносится ли стук копыт. Гэвина, по идее, надо ждать с главной дороги. Прислонив лопату к плетеной изгороди свинарника, она дошла вдоль наружной стены поместья до ворот. Ничего. Тишина.
Краски дня тускнели. Если Гэвин в ближайшее время не появится, станет слишком темно, чтобы ехать в лес. Через полчаса отец Рош станет звонить к вечерне — и все проснутся. Но Гэвин, когда бы он ни вернулся, должен будет поставить лошадь, значит, можно перехватить его в конюшне с просьбой проводить к переброске завтра поутру.
Или пусть хотя бы объяснит, как добраться, или нарисует карту. Тогда не обязательно ехать с ним в лес вдвоем, а если Имейн в день стыковки придумает ему очередное поручение, просто взять лошадь и отыскать нужное место самой.
Киврин постояла у ворот, пока не замерзла, потом вернулась тем же путем вдоль стены к свинарнику и зашла на безлюдный двор. В сенях, кутаясь в плащ, стояла Розамунда.
— Где вы были? Я вас повсюду ищу. Этот клирик…
Киврин похолодела.
— Что такое? Он уезжает?
Неужели оправился от похмелья и собрался в путь? И леди Имейн уговорила его заодно довезти Киврин до Годстоу?
— Нет, — ответила Розамунда, направляясь в зал. Пусто. Видимо, Имейн и Эливис в светлице с клириком. Девочка расстегнула Блуэтову брошку и сняла плащ. — Ему неможется. Отец Рош послал меня за вами. — Она двинулась вверх по лестнице.
— Неможется? — переспросила Киврин.
— Да. Бабушка отправила Мейзри в светлицу отнести ему поесть.
«И вытащить его из постели», — договорила мысленно Киврин, поднимаясь за ней.
— И Мейзри нашла его больным?
— Да. У него горячка.
У него похмелье. Неужто Рош не распознал последствий обильного возлияния?
Стоп! Киврин оцепенела. Клирика уложили в ее кровать. Он мог заразиться ее вирусом.
— Какие у него симптомы? — спросила она.
Розамунда открыла дверь.
Слишком много народу для тесной комнатушки. Отец Рош стоял у кровати, Эливис чуть поодаль, прижимая к себе Агнес. Мейзри съежилась у окна. Леди Имейн опустилась на колени в изножье кровати и копалась в медицинском ларце, вертя в руках непонятное вонючее снадобье. По комнате плыл еще какой-то запах, тошнотворный и перебивающий даже горчично-луковую вонь притирания.
Все, кроме Агнес, выглядели испуганными. Агнес смотрела с любопытством, так же, как на Черныша. Клирик умер, догадалась Киврин. Заразился ее вирусом и умер. Но это абсурд. Она здесь с середины декабря, значит, получается, инкубационный период почти в две недели, и больше никто не заразился — даже отец Рош и Эливис, которые во время болезни были при ней почти неотлучно.
Она посмотрела на клирика. Тот лежал в постели неукрытый, в одной рубахе и без штанов. Остальная одежда висела на спинке кровати, пурпурный плащ подметал пол. Завязки на рубахе из желтого шелка разошлись, открывая грудь почти до живота, но Киврин не замечала ни бледной груди, ни горностаевой оторочки на рукавах. Клирику было очень худо. «Мне никогда не было настолько худо, — подумала Киврин. — Даже когда я умирала».
