Станислав Соловьев - Somnambulo
На Мартина напала апатия. Никуда ему выходить не хотелось. Хотелось валяться в бессознательном состоянии. Ему все надоело. Если бы эта станция была раньше, он, может, и вышел, а сейчас…
За окном в свете фонаря бродили беспорядочно чьи–то тени. Там звонко зазывали купить вареную кукурузу, жареных семечек, домашних пирожков с человечиной, сновидения по дешевке:
— Сеньоры, сеньоры, покупайте пиво, свежее пиво, сеньоры, и недорого. А вам, сеньорита, лимонад? Прохладный лимонад! Не верите?.. Потрогайте сами!.. И совсем он не теплый, сеньора, что вы выдумаете, если не нравится — не покупайте!.. Сеньор, водка не нужна?.. Пшеничная, сеньор, сами посмотрите!.. Сколько вам бутылок, сеньоры?.. Сигареты, сигареты, покупайте сигареты!.. Хе–хе, смотри какая рыбка к пиву, а!.. Берите яйца, свежие яйца, только что сваренные! Почему это они мелкие, никакие они не мелкие?! Где это вы такие мелкие яйца видели, ничего себе мелкие яйца, крупные яйца, совершенно не мелкие, что это вы такое говорите, молодой человек?.. Свежие сны, совсем новые сны, дешевые сны!.. Кому воды? Кому холодной воды? Кому-у ледяно–ой вод–ы–ы?..
За окном стоял страшный шум. Одиноко бродил жандарм — он присматривался к людям, усмехаясь кривым ртом, щелкал дармовые семечки и плевался в напряженные спины теток. Пассажиры забегали назад, в вагон, лихорадочно искали в потемках, что–то там роняли, ругались, находили, слюнявили, отсчитывали, опять убегали в нездоровом оживлении. И вскоре они возвращались, победоносно держа в руках соленую рыбу или пирожок. Садились на свои места с гордым видом, и тут же начинали сосредоточенно есть, сохраняя важную мину на лице. Или подмигивая друг другу — рот был занят. Пришли горцы, и стали зубами открывать пивные бутылки — с треском летели жестяные пробки и желтые, колотые зубы. Они шумно пили, довольно фыркали, отрыгивали, сплевывали кровь, радовались по–тарабарски и время от времени попукивали от простодушия…
Все это продолжалось минут двадцать. Потом дико заорал проводник, заорал, словно его резали или приключился пожар: Вс–се–е!!!.. Отъез–з–жае–ем, от–ж–жае-е-ем!!!..
Проводник чуть было не выпал, судя по шуму, на платформу, но каким–то чудом удержался и с лязгом захлопнул входную дверь. Поезд судорожно дернулся раз–другой и поехал. Все угомонились, и наступила бормочущая тишина. Вроде не было остановки, не было теток с горелыми семечками. Только влажно блестели на полу мятые жестяные пробки и кривые прокуренные зубы.
Горцы раззадорились от пива. Стали хрипло гоготать и что–то выкрикивать, хлопая рваными картами по откидному столику. Никто не понимал их криков. Всем был неприятен этот шум и неприятны эти горцы. Тем, кто еще не спал, хотелось спать, они подозрительно косили глаза в сторону веселящихся горцев. В соседнем вагоне ехали два жандарма, а в этом вагоне ехал капитан императорской армии, но было лень что–либо делать, куда–то идти, жаловаться, просить, да и ночь уже. Лучше не связываться с этими горцами. Говорят, они совсем не видят снов…
В конце вагона скучающие крестьяне уныло рассказывали анекдоты, и было странно слышать вместо их добродушного смеха дикое гоготанье играющих горцев. Мартин опять впал в тоскливую дрему…
11
Он погружался в какие–то разноцветные пятна — медленно то погружался, то выныривал. Его трясло из стороны в сторону, его куда–то бросало, кто–то швырял, толкал в бок, гоготал прямо в ухо, все заглушал мерный стук колес… Хотелось пить, хотелось воды. Какое–то море блестело вдали, оно исчезало, вместо него появлялся знакомый асфальт, такой же белесый, как и это небо, и от него поднимался влажный жар, от этого горела кожа на лице, уши разрастались пылающими растопыренными варениками. Все сильней хотелось пить, а еще хотелось в Нунку, нестерпимо хотелось в Нунку. Когда же, наконец, будет Нунка…
Он то дремал, то просыпался, голова была тяжелая — в нее нарочно неторопливо какой–то изощренный садист медленно засыпал через маленькое отверстие мокрый, слежавшийся песок. Голова все тяжелела и тяжелела, и вот уже этот песок заполнил всю голову, и не осталось ни одного кубического миллиметра, не заполненного этим песком… Ныло сердце, оно ныло противно и долго, и Мартин с озабоченностью бредил о нем. Он думал, какое у него слабое сердце, оно иногда сильно болело, его сжимала невидимая злобная рука, отпускала, сжимала, опять отпускала. Так игралась эта рука — игры ее были от безысходности… Мысли его путались, свивались в один неразрывный клубок, рвались на тонкие нити, тонули в розовой дымке…
Откуда–то возникали рельефные изображения южных улиц. Они разрастались, срастались в одно, и вот уже это были знакомые усы, которые пошло улыбались и говорили — «назовите эту букву…» Нет, это усы таракана, бегущего по светлой пластмассовой степи. Он бежит, смешно подскакивая, у него на лапках модные туфли из натуральной кожи, у него в зубах трубка, и эта трубка угрожает своим дымом Императору. Нет, не курительная трубка — это горит здание, а вокруг него странные машины, они похожи на слонов, но их хоботы плюются огнем и дымом. Они топчутся и хотят разрушить это здание, другие здания и даже далекие горы, которые, там, где плавится солнце. Но там ничего нет, кроме льда и спящих на снегу черных людей.
Крики горцев, что были по ту сторону реальности, превращались в одно сплошное жужжание. Это жужжала муха. Она была многоголовая, у нее было бессчетное количество голов, и все они разговаривали на тарабарском языке. Муха ползла и ползла, ее омерзительное брюхо подмяло под себя всю страну. Вот она вьется около лица, так и хочет на него сесть, вспрыснуть свой безнадежный яд. Как противно карабкается она, гадливо перебирая мохнатыми лапками, по липкому телу. Ее лапки — ноги толстяка. Он голый, этот толстяк, он голышом пляшет на откидном столике. У него женские ягодицы и женская грудь, а вместо члена зияет влагалище. Он поет похабные песни о проститутке-Отчизне и импотенте-Императоре, дрыгает жирными ногами и хватает себя руками за зад. Он смеется, показывает длинный слюнявый язык, и на широком конце его двухголовая курица держит в когтях отрубленные головы. Головы мертвы, с них мерно падает черная кровь…
Вокруг сидели тысячи человек в строгих черных костюмах. Сидели за столами — нет, это не столы, это нижняя часть их туловища. Эти чудовища макали перья, выщипанные их заботливыми пальцами из государственной курицы, макали их в черную кровь и писали, выводя затейливые узоры на меловой бумаге. Они писали магические слова: Запретить, Рассмотреть, Разрешить, Допустить, Предоставить. Так они писали, а другой рукой они прикрывали волчьи лица, потому что тихонько смеялись лживым лисьим смехом, и со змеиных языков капал самогонный спирт…
