Сергей Казменко - Искушение
Так вот, однажды, спустившись к нему в мастерскую, та, что называла себя Марией, сказала Франциску:
- Случилась беда, монах. Случилась страшная беда.
Она могла бы и не говорить ничего - Франциск и так уже несколько дней чувствовал, что с его любимой происходит что-то страшное, потому что обладал он уже способностью без слов общаться с ней на расстоянии и понимать некоторые из ее мыслей. Но что же именно происходило с ней, он пока осознать не мог. Он отложил в сторону молоток и стамеску, выпрямился, подошел к Марии и обнял ее за плечи. Но она неожиданно отбросила его руки в стороны, отстранилась и отступила назад, к двери. И таким холодом вдруг повеяло от нее, что Франциск, пораженный, застыл без движения. Наверное, это и был момент его побуждения, момент обретения Франциском собственной воли, не подчиненной Марии.
- Не надо, монах, - холодно и как-то злобно сказал она. - Не надо.
- Но почему?
- Почему? Да потому, что случилась страшная вещь. Случилось то, чего не должно было случиться. Я слишком вжилась в это тело, монах, и потеряла бдительность. И теперь... Теперь у нас будет ребенок.
- Ребенок? - спросил он. И не сказал больше ни слова. Он и сам, наверное, не понял, что же за чувства родились в его душе. Но Мария - она поняла. Она-то поняла все сразу.
- Замолчи, глупец! - закричала она, хотя он и так молчал. - Замолчи!
Он отшатнулся, как от удара, потому что лицо ее вдруг сделалось страшным. Не таким, каким могло быть в гневе лицо его любимой. Не человеческим лицом. Нет - лицом чудовища, лицом чего-то такого, для чего в человеческом языке даже названия не существует.
- Глупец! - снова закричала она. - Неужели ты так же глуп и ничтожен, как и все остальные люди? Неужели и ты, уподобившись животному, только и способен, что продолжить свой род?
- Но что в этом плохого? - он с трудом собрал силы, чтобы выдохнуть этот вопрос.
- Что? Да то, что часть нашего пси - и твоего, и моего - перейдет теперь к этому ребенку. И если ребенок останется жить, то нам с тобой - ты слышишь, глупец?! - нам с тобой никогда уже не стать всемогущими! В который уже раз пытаюсь я сотворить бога из человека, и всякий раз настает момент, когда он сам отказывается от божественной силы! Неужели же и ты, монах, ты, который в прежней своей жизни отказался от всего во имя своего Бога, теперь откажешься от божественности во имя продолжения рода?
Он молчал, не в силах произнести ни слова, и она снова заговорила злым, резким, ненавидящим голосом:
- Так вот слушай, монах. Слушай и пытайся понять. Не для того я по крупицам собирала пси своего народа, не для того прожила вечность и преодолела бесконечные расстояния, чтобы делиться с кем-то своим могуществом и своим бессмертием. Тебе, монах, легко отказаться и от бессмертия, и от великой силы - ты никогда не имел ни того, ни другого. Но я от них отказываться не собираюсь. Знай: этот ребенок умрет, если на счастье свое он не родится уже мертвым. Знай это, монах.
"Этот ребенок умрет" - гулко звучало в голове у Франциска, наполняя ее погребальным звоном колоколов, и вскоре ничего, кроме этого звона, не осталось у него в сознании, и он как подкошенный рухнул на пол. Лишь через много часов, когда совсем стемнело, пришел он в себя. Он так и лежал на полу в мастерской. Члены его затекли, тело замерзло, и не сразу удалось ему подняться на ноги. Хромая, подошел он к лестнице, с трудом поднялся наверх и отворил дверь в комнату. И спросил в темноту, зная, что она здесь, что она не спит и слышит его:
- Зачем?
И сразу же вспыхнули свечи в изголовье кровати, осветив ее лицо, столь любимое когда-то Франциском. Но теперь прекрасное это лицо показалось ему ужасным и отвратительным, и он вздрогнул, застыв на месте.
- Зачем? - она говорила тихим, холодным, совершенно чужим голосом. Затем, монах, что я не хочу умирать. Я хочу жить вечно, и мне нужен кто-то равный мне или даже более могущественный, кто помог бы этого добиться. Дар Тлагмаха каждому из разумных народов Вселенной велик, но этого дара хватает лишь на кого-то одного. Только на одного, монах, не больше. Только на одного. А мне пришлось покинуть свой мир, бежать оттуда, не овладев даже половиной пси, которую подарил Тлагмах моему народу. Тот, кто завладел оставшейся частью пси, был сильнее меня, и иного выхода не оставалось. Или погибнуть, или... Но и он не всемогущ, пока не завладеет всей пси моего народа, и потому - я знаю наверняка - он идет по моему следу. Ты, монах, став всемогущим, мог бы спасти меня. Ну неужели после всего, что я для тебя сделала, ты откажешься меня спасти, ты оставишь меня без защиты? И ради чего - ради этого ребенка, который возьмет на себя и часть твоего могущества? Который, быть может, захочет потом завладеть всем. Неужели ты настолько глуп, монах, чтобы согласиться на такую жертву?
- Кто ты? - спросил Франциск слабым шепотом, опершись о дверной косяк, чтобы не упасть.
- Я - твой Бог, монах, - ответила она уже столько раз слышанной Франциском фразой, но что-то сломалось в душе у Франциска, и он не мог больше молиться этому богу.
- Нет, - прошептал он. - Ты не бог. Ты - дьявол.
Он повернулся и бросился прочь из этого дома. В ночь, в холод, в темноту.
Мы ничего не знаем пока о его жизни на протяжении следующих шести с небольшим месяцев. Мы знаем лишь, что в конце концов он вернулся в Аргвиль нищим странствующим монахом в оборванной рясе, голодным и исхудавшим, изменившимся так, что трудно было бы поверить, что лицо этого монаха принадлежит человеку, не достигшему своего тридцатилетия. За эти полгода он стал похож на умудренного жизнью и много страдавшего старца, и до самой смерти своей сохранил Франциск этот облик. Одна из наших групп, занимающаяся анализом изображений, сумела выделить лик Франциска на десятках фресок, икон и миниатюр среди ликов различных святых. Вглядываясь в эти изображения, можно понять, почему всякий, с кем приходилось ему впоследствии встречаться, запоминал эту встречу на всю оставшуюся жизнь столь пронзительным был взгляд неистового аббата. Он оставил свой след в душах очень многих людей - только потому память о нем не умерла даже после столетий мнимого забвения.
Франциск вернулся в Аргвиль в тот день и час, когда в доме, оставленном им более полугода назад, появился на свет его сын. В этом нет ничего удивительного, если принять на веру гипотезу о магических свойствах субстанции пси, которой он обладал в изрядном количестве. Узкими улочками уже оправившегося от прошлогоднего морового поветрия городка он подошел к так хорошо знакомому ему дому, поднялся по каменным ступеням и отворил незапертую дверь. Внизу, у лестницы, стояла повивальная бабка, только что принявшая младенца, и молодой священник, зашедший проведать свою прихожанку. При виде Франциска они застыли на месте, оборвав разговор на полуслове, а он, как бы не заметив их, молча поднялся по лестнице, вошел в комнату и затворил за собой дверь. Появление его было столь неожиданным и так поразило священника и повивальную бабку, что какое-то время они молча стояли, глядя ему вслед и не понимая, что же происходит. Очнулись они лишь тогда, когда сверху, из той комнаты, где остались роженица с ребенком, раздался нечеловеческий вопль:
