Андрей Лазарчук - Тепло и свет
Несколько секунд они неподвижно стояли, как стояли: Клерк — прижавшись к стене, а Принцесса — держа уже ненужный пистолет в вытянутых руках. Позы их не менялись, но менялись лица. С лица Клерка пропала бледность, закрылся рот, глаза сузились, потом лоб и щеки стали все больше и больше краснеть, приобретая свекольный оттенок; Принцесса, наоборот, побледнела, и лицо ее делалось спокойным, слишком спокойным, противоестественно спокойным, отрешенным… Вдруг щеку ее свело судорогой, она в досаде закусила губу и бросила пистолет в Клерка. Пистолет ударил его в грудь, в то место, куда должна была попасть пуля, и Клерк будто очнулся. Он перевел дыхание, наклонился, не спуская глаз с Принцессы, левой рукой нащупал нож и вынул его из раны. Потом перешагнул через труп Пастора и двинулся на Принцессу. Она отступала, пока не наткнулась на диван. Клерк сильно ударил ее по лицу тыльной стороной кисти. Она упала, но продолжала смотреть на него. Он отвернулся, подошел к портьере, вытер об нее нож и сунул его в карман; потом посмотрел на разорванный рукав пиджака, покачал головой и пошел из кабинета. В дверях он остановился и оглянулся.
— Ну что же, — сказал он. — Тебя никто не неволил. Сама выбрала, — и он криво усмехнулся.
И только в эту секунду Принцессе стало страшно. Не просто страх ужас обрушился на нее, заглушив мгновенно все остальные чувства, все на свете, все, кроме одного: того, что должно было последовать за этим неудачным восстанием, нельзя было допустить, нельзя — любой ценой, любыми средствами, любыми, совершенно любыми… Она бросилась к Клерку, она стояла перед ним на коленях, она хватала его за руку, молила его, валялась у него в ногах — а он стоял и смотрел… И улыбался.
— Ладно, — сказал он наконец. — Пусть он поживет. Но платить тебе все равно придется. Раздевайся.
И Принцесса дрожащими пальцами, торопясь, начала расстегивать платье…
* * *Оля! Простите, что я заставил Вас прочитать все это. Понимаете, все так и было, и что-то пропускать и недоговаривать, мне кажется — значит, проявить неуважение к тем, кто это перенес и пережил. Художник как-то сказал мне: «Какой смысл говорить правду, если говорить не всю правду?» Я долго пытался придумать возражение, но так и не смог. Как и на жуткий афоризм одного японца: «Терпение — это романтическая трусость».
Сегодня я не могу больше писать, я страшно устал. До свидания.
10.09.84.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Здравствуйте, Оля!
Начинаю это письмо с твердым намерением дорассказать все до конца. Получится или нет, не знаю, но постараюсь.
Будет, думаю, лучше, если я сразу перескочу через три дня, коротко перечислив основные события. Продолжалась выбраковка, хотя и не так интенсивно, как в первый день: исчезало по два-три человека за сутки. По-прежнему ссылались на заговор. Согласно официальной версии, заговорщики злодейски убили Пастора, мстя ему за участие в разоблачении сообщников; похороны Пастора завершились всеобщим траурным парадом, который принимали, стоя рядом на дощатом помосте, напоминающем эшафот, Полковник и Клерк: оба при орденах и с черными бантами на груди. На строевую подготовку теперь отводилось меньше времени, зато каждый должен был пять часов в день отработать на благоустройстве — под наблюдением инспекторов ДИСа. Физик вела рискованные разговоры и к концу третьего дня у нее уже была группа человек в семь. Клерк развернул тайную торговлю презервативами, получая за них разные милые безделушки или услуги; кстати, члены ДИС снабжались ими бесплатно. Полковник не без труда одолевал Наполеоновский Кодекс — он желал знать, как в тех или иных случаях поступал его предшественник. Доктора в преддверии свадьбы подкармливали его стимуляторами, а Клерк раздобыл где-то порнографический журнал, и Полковник, разглядывая картинки, ощутил кое-что полузабытое и очень обрадовался. Клерк часто заглядывал на полчасика к Принцессе. Мастер продолжал делать бомбы. Художник закончил картину.
— А вам не кажется, что вы акцентировали внимание не на том, на что следовало? Представьте себе, какого мнения о нас будут потомки, если оставить все как есть? — вопрошал Полковник, переводя взгляд с Художника на картину и обратно.
— Но вы же не собираетесь оставлять все как есть, — пытался возразить Художник. — Я слышал, грядут перемены. Поэтому изображение тягот и мук предков только оттенит счастливую жизнь потомков. Кстати, давайте я напишу ваш портрет. В полный рост, а? Вот здесь, рядом? Мне кажется, вы пренебрегаете портретами. Все великие диктаторы обожали свои портреты.
— Это позже. Это мы с вами обязательно обсудим, но сейчас давайте не отвлекаться. Ведь согласитесь: военное правление было жестокой, но вынужденной мерой…
— Скорее вынужденной, но жестокой.
— Не вижу разницы. Не перебивайте. Так вот: уроки его учтены, виновники злоупотреблений наказаны, так стоит ли ворошить былое? Тревожить, так сказать, тени? У нас ведь с вами иные цели: не предупреждать о чем-то потомков, а нести им свет и радость мирного труда землепашца и садовника, ученого и конструктора, военного и э-э… этого… антерпринера. Почему у вас все так мрачно? Разлейте синеву на холст, пусть наполняются ветром паруса, колосятся хлеба, вздымаются мосты и плотины, пусть люди поют и танцуют, мечтают и смеются, читают мемуары античных авторов и стихи великих поэтов, любуются красотами гор и долин, городов и парков, а вот здесь, в углу, пусть обнаженные девушки купаются в волнах прибоя. Отринем излишнее пуританство! Пусть знают потомки, что мы умели повеселиться, умели выпить и закусить, любили женщин и музыку — кстати, на вашей картине совсем нет музыки! — и так далее. А этого, вашего, не надо. Переделайте. Да, и вот еще что: вы слышали, я так понял, что принята программа улучшения рода человеческого. Это значит, что в грядущих поколениях число мужчин будет в десять раз меньше числа женщин. В своих работах вы должны руководствоваться этими соотношениями.
— Но ведь это же прямой подлог!
— Вы это называете подлогом, а мы — профилактикой неоднозначного восприятия.
— Послушайте, Полковник: у нас было прошлое, сложное, жестокое, запутанное, странное, но наше, понимаете — наше реальное прошлое! Оно у нас с вами в нашей памяти — и больше нигде! И если мы сейчас начнем его изменять сообразно нашим сегодняшним капризам и интересам, то мы неизбежно его лишимся! А дальше — больше, и кто-то решит стереть нас с вами и нарисовать что-то посимпатичнее — цветочек или бабочку. А потом будут переписывать не только историю, но и современность, и вот тогда уж точно все пойдет прахом!
