Эллис Питерс - Неугомонная мумия
За ним, в занавешенном дверном проеме, стоял еще один человек. Я видела только его лицо, надо сказать, довольно зловещее лицо - очень смуглое, почти черное, как у нубийца, дряблое, с мешками под глазами, наводившими на мысль не столько о возрасте, сколько о разгульной жизни. Увидев меня, человек дернул верхней губой, над которой чернели редкие усики, и оскалился. Хриплым голосом он перебил воркующую речь Абделя. Я разобрала лишь несколько слов, все остальное смешалось в непонятную сумятицу.
С проворством ящерицы, удивительным для человека столь солидной комплекции, Абдель обернулся и властным жестом заставил замолчать своего собеседника. Широкое смуглое лицо лоснилось от пота.
- Да это же Ситт-Хаким! - воскликнул хозяин лавки, расплываясь в улыбке. - Жена великого Эмерсона. Большая честь видеть вас у себя дома, госпожа доктор!
Поскольку мне не хуже Абделя известно, кто я такая, то напрашивался вывод, что слова предназначались неприятному усатому субъекту. И вряд ли это было официальное знакомство, поскольку, заслышав мое имя, зловещий усач исчез, да так внезапно и бесшумно, что даже занавеска за ним не колыхнулась. Видимо, хозяин не столько представлял меня, сколько предупреждал посетителя.
Абдель поклонился, точнее, попытался поклониться, но шар согнуть не так-то легко.
- Добро пожаловать, уважаемая и драгоценная. А этот юный благородный господин, разве может он быть кем-то иным, кроме как сыном великого Эмерсона! Какой красавчик, и сколько ума светится в его глазах!
Это было невероятным нарушением этикета: нельзя хвалить ребенка из опасения накликать завистливых демонов зла. Раз Абдель допустил такую ошибку, значит, он чем-то сильно взволнован.
Рамсес не сказал ни слова и лишь величаво поклонился в ответ.
- Но давайте же выйдем на воздух, драгоценная Ситт-Хаким, - продолжал разливаться Абдель, - сядем на эту удобную мастабу, выпьем кофе, и вы расскажете мне, чем могу вам служить.
Я позволила вывести себя из лавки и усадить на каменную скамейку. Хозяин присел рядом и хлопнул в ладоши, призывая слугу. Под оранжевым одеянием он носил длинный халат из полосатого сирийского шелка, перевязанный поясом, который едва гнулся от обилия жемчуга и золотых нитей. Абдель не обратил никакого внимания на Рамсеса, который остался внутри лавки. Нарочито заложив руки за спину, словно демонстрируя послушание, Рамсес разглядывал выставленные на продажу товары. Я решила его не звать. Даже если что-нибудь и сломает, ничего страшного - большинство предметов все равно дешевые подделки.
Некоторое время мы с Абделем пили кофе и обменивались неискренними комплиментами. Затем хозяин лавки вдруг сказал:
- Надеюсь, вас не оскорбила речь этого ничтожного нищего? Он пытался кое-что мне продать. Однако у меня возникли подозрения, что эти древности украдены, а как известно вам и моему великому другу Эмерсону, я не имею дел с мошенниками.
Я согласно закивала, прекрасно зная, что Абдель бессовестно лжет. А он знал, что я знаю. Мы разыгрывали освященный временем спектакль, когда обе стороны клянутся в самых благородных намерениях, а сами вынашивают планы, как бы поудачнее обмануть другого.
Торговец ласково улыбнулся. Этот толстяк умел хранить невозмутимость, но я-то прекрасно изучила старого плута - его реплика была не извинением, а замаскированным вопросом. Он всеми силами стремился выведать, поняла ли я, о чем они шептались.
Многие профессии, особенно связанные с преступным миром, с годами обзаводятся собственным языком, и воровской жаргон Лондона семнадцатого века служит прекрасным тому примером. Абдель и зловещая личность разговаривали на жаргоне каирских торговцев-ювелиров. В его основе лежит древнееврейский язык, который я учила вместе со своим покойным отцом-историком. Вообще-то они говорили очень быстро и очень тихо, поэтому я разобрала лишь несколько слов. Абдель сказал: "Хозяин съест наши сердца, если..." Тут собеседник предостерег его о том, что появились посторонние уши.
Однако признаваться, что знакома с секретным наречием, я совершенно не собиралась. Пусть старик гадает и тревожится.
И Абдель встревожился. Вместо того чтобы бесконечно пересказывать слухи, он внезапно перешел к делу, спросив, что мне угодно.
- Я пришла ради брата моего мужа Эмерсона. Он изучает древний язык Египта, и я обещала ему привезти папирусы.
Абдель вдруг стал похож на сверкающую статую: его неподвижные руки словно окаменели, лицо потемнело. Неужели невинное слово "папирусы" подействовало таким удивительным образом? Может, обнаружили тайник с древними письменами? Я уже представляла себе, как раскрою бандитскую сеть, арестую преступников и в качестве трофея доставлю Уолтеру целые кипы бесценных папирусов.
Абдель откашлялся:
- Это чрезвычайно огорчительно, драгоценная госпожа, но горе мне! Я не в силах помочь той, кому всем своим сердцем рад бы оказать услугу. Увы, увы, у меня нет папирусов.
Что ж, ничего другого я и не ждала. Абдель никогда не признавался с первого раза, что у него имеется интересующий покупателя товар. А сейчас и вовсе... Если я права в своих подозрениях (а ошибаюсь я редко), то на этот раз у Абделя имеются особые причины для скрытности. И все же нет сомнений, что рано или поздно алчность в душе торговца возьмет верх над осторожностью. Должен ведь он продать кому-то свою добычу, так отчего бы не мне?
А потому я перешла к следующему этапу переговоров, в конце которых Абдель обычно делал вид, будто что-то припоминает... Он, конечно же, не якшается с ворами (упаси Аллах!), однако, желая сделать приятное столь дорогому другу, возможно, согласится выступить в качестве посредника... Но сегодня, к великому моему удивлению, египтянин остался непреклонным.
Делать нечего, пришлось пустить в ход последний козырь:
- Очень жаль, друг мой. Я бы предпочла купить у вас, но вынуждена обратиться к другому торговцу. Мне очень неприятно.
И я сделала вид, что встаю.
Это была последняя стадия переговоров, и обычно она приносила желаемые результаты. На лунообразном лице Абделя мелькнула тень страдания, но он покачал головой:
- Нет слов передать, как велико мое огорчение, почтенная госпожа, но у меня нет папирусов.
И тут откуда ни возьмись за пухлым плечом Абделя возникла маленькая ладошка, торчащая из аккуратного твидового рукава. Тоненький голос невидимого обладателя ладошки пропищал:
- Мама!
И рядом с ладошкой появилась еще одна, в которой была зажата какая-то трубка грязно-желтого цвета. Абдель сделал отчаянную попытку выхватить трубку, но промахнулся. Тяжело дыша, он рванулся в дверной проем, как вдруг прямо перед моим носом мелькнула серая тень, и толстый лавочник с истошным визгом рухнул на пол. Бастет с довольным урчанием взлетела на каменную скамью и принялась вылизываться. А Рамсес с невинной улыбкой протиснулся мимо Абделя и важно протянул мне папирус.
