Илья Варшавский - Человек который видел антимир
Бренер почувствовал, как стальные лапы, точно клещи, сжали его плечи. Холодный пот проступил каплями на лбу.
«Не волноваться, иначе все кончено, — мелькнула мысль — Необходимо воздействовать на их сознание через блоки логических сетей. Только строгие силлогизмы могут меня спасти».
— Я не автомат, а живое, мыслящее существо, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие. — Живое существо нельзя разобрать на части. Разобрать и собрать можно только машину. Я это знаю лучше вас, потому что я — тот, кто создал роботов.
Два робота поменьше схватили Бренера за руки.
— Мыслить может только автомат, — ответил большой робот. — Мы сами создаем друг друга, а ты — плохой автомат, это сразу видно. Возведи в седьмую степень двадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре.
— Я не счетная машина, — голос Бренера начал дрожать. — Я человек, мне не нужно в уме производить подобные вычисления!
Последние слова он уже выкрикивал, лежа на земле.
— Автомат без логической схемы, — сказал робот, отбрасывая оторванную голову, — ничего нельзя собрать из таких блоков…
***— Почему вы не отвечаете, Меньковский?
Лицо Бренера на экране продолжало кривиться в привычной усмешке.
— Я вас жду у себя, — повторил он. — Сегодня мы ввели в «Оптимакс» новую программу, и если вас не устраивает перевод баллады, то можно его повторить.
Меньковский подошел к экрану.
— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, Бренер, но я решил попробовать перевести балладу сам. Что же касается пари, то я очень рад, что все это была шутка. После вчерашней дозы Стимулятора мне весь день мерещится всякая чертовщина.
Опасная зона
Петлявшая среди холмов дорога неожиданно кончилась у металлических ворот в кирпичной стене. В свете фар вспыхнула белая табличка с надписью: «Въезд категорически запрещен».
— Вот здесь, — сказал шофер. — Проходная направо. Если Арсеньев будет спрашивать, скажите, что я вернулся на базу.
В караульном помещении пахло свежим ржаным хлебом, овчиною и еще чем-то, чем пахнет только в караульных помещениях и сторожках.
Старенький вахтер долго изучал пропуск, сличал его с паспортом и несколько раз поверх очков оглядел меня с ног до головы.
— А справка есть? — спросил он, возвращая мне паспорт.
— Что за справка?
— Насчет прививки. Без справки не велено пускать. Сам Алексей Николаевич распорядился.
— Не знаю, о какой прививке вы говорите, — сказал я. — Мне выдали пропуск на базе без всякой справки.
— Без справки не пущу.
— Хорошо, — сказал я, — у вас есть телефон?
— Есть.
— Соедините меня с Арсеньевым.
— Нету их. С утра уехали с Максимовым в город.
— А кто его замещает?
— Никто не замещает. Одна барышня осталась.
— Какая барышня?
— Известно, какая. Беата!
Я сел на топчан.
— Что же мне делать?
Вахтер пожал плечами.
— Без справки пропустить не могу. Ждите Алексея Николаевича.
Минут десять прошло в молчании.
— На базу от вас можно позвонить?
— С территории можно, а отсюда нельзя.
— Арсеньев когда должен вернуться?
— Кто их знает. Может, сегодня, а может, завтра. Он мне не докладывается.
Я не знал, что предпринять. Нечего сказать, приятная перспектива: добравшись с таким трудом до цели, просидеть всю ночь в проходной!
— А этой барышне можно позвонить?
— Звоните, — сказал он, указывая на полевой телефон в углу.
Я покрутил рукоятку и снял трубку.
— Слушаю.
— Здравствуйте, — сказал я. — Моя фамилия Шеманский. Арсеньева должны были предупредить о моем приезде.
— А-а-а. Вы в проходной?
— Да. Меня не пропускают. Требуют справку о какой-то прививке.
— Разве вам ее не сделали на базе?
— Нет.
— Ну, хорошо, — сказала она после долгой паузы, — сейчас я к вам выйду.
Через несколько минут в караульное помещение вошла девушка в накинутом на плечи пальто. В левой руке она несла брезентовую сумку с красным крестом. Забинтованная правая рука была подвешена к шее на темной повязке.
— Здравствуйте, — сказала она, кладя сумку на стол. — Меня зовут Беата.
— Здравствуйте. Извините, что побеспокоил, но я попал в глупейшее положение. Никто мне не сказал, что требуется прививка.
— Да. Против лучевой болезни. У нас здесь зона повышенной радиации.
— Что же делать?
— У меня есть ампулы и шприц. Только… — она посмотрела на свою руку, — придется вам уж как-нибудь самому.
Беата вынула из сумки спиртовку, никелированный бачок, налила из чайника воды и приступила к стерилизации иглы.
Укол был очень болезненным. Может быть, сказалась моя неловкость.
— Надеюсь, все? Теперь меня пропустят?
— Через четыре часа. Сейчас вам нужно лечь. Не возражаете, — обратилась она к вахтеру, — если он полежит тут у вас?
— Пускай лежит.
Я лежал на узком жестком топчане, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившему по крыше. После укола болела и чесалась рука. Вахтер курил одну самокрутку за другой. От табачного дыма и тепла чугунной печурки, на которой стоял солдатский котелок, трудно было дышать. Ломило виски и затылок. Кажется, у меня начинался жар.
— Поешьте грибного супа, — сказал вахтер, ставя на стол котелок.
— Спасибо, не хочется. Я лучше посплю.
***Меня разбудил треск подъехавшего мотоцикла. Вахтер оправил гимнастерку и метнулся в проходную.
Через открытую дверь я увидел высокую, широкоплечую фигуру в плаще с капюшоном.
Вернулся вахтер.
— Алексей Николаевич приехали.
Вскоре в проходной появилась Беата.
— Пойдемте, — сказала она, — я вас проведу к Арсеньеву.
Мы поднялись по лестнице во второй этаж.
Освещенный одной тусклой лампочкой коридор был завален ящиками и частями каких-то аппаратов. Ловко лавируя между ними, Беата подошла к двери, обитой черной клеенкой.
— Вот здесь.
В глубине комнаты, за столом, сидел бородатый человек в комбинезоне и пил чай. Перед ним красовался большой, начищенный до блеска самовар.
— Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.
— И что же?
Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.
— Мне говорил Лабковский…
— Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.
— Вот разрешение комитета.
Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.
— Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…
— Алексей Николаевич!
