Андрей Стригин - Ловушка для химер
— Никита! — звучит требовательный голос, пространство пошло рябью, химеры засуетились, открывают кто клювы, кто пасти. — Просыпайся!
Сон сдёргивается, как полотно с памятника, резко открываю глаза, глупо моргаю, не могу понять, что тут делает рожа Аскольда.
— Ах, это ты, — с облегчением выдыхаю воздух, озираюсь по сторонам, блин, я в прошлом! Полностью просыпаюсь, аккуратно выбираюсь из-под руки сладко сопящей жены, накрываю махровым полотенцем сына, встаю, с недоумением смотрю на Аскольда, сейчас раннее-раннее утро, море на горизонте едва окрасилось серостью. — Что так рано? Дай еще пару часиков поспать.
— Долговязый приполз.
— Какой долговязый? — не сразу понял я.
— Тот, кто тебя топориком отметил.
— Почему приполз? — я с трудом соображаю. — Он, что, один?
— Да и так изранен, удивляюсь, как ещё живёт.
Я начинаю понимать, что произошло, сон полностью слетает, сердце сжимается болью: — Все погибли… и дети?
— Похоже на то, — кивает Аскольд.
— Где он? — ярость поднимается из груди и клокочет у горла, хочется по-звериному рычать.
— Ты успокойся, он и так не жилец, — Аскольд вздёргивает бороду. — Вон он, Семён ему первую помощь оказывает.
Подхожу, Семён поворачивает ко мне лицо: — Не могу остановить кровь. Ты мне поможешь?
— Могу яду дать, — скривился я, но присаживаюсь на корточки, клятва Гиппократа всё ещё действует в моём сознании. Щупаю мужчине живот, поднимаю глаза на Семёна.
— Что, кровь в брюшину идёт? — догадывается он.
— Надо делать полостную операцию, — киваю я. — Кто его так помял?
Аскольд наклоняется, с интересом осматривает окровавленное тело: — Успел сказать про медведя и отключился.
— Шансов нет, — резюмирую я.
— Может, стоит попробовать? — вздыхает Семён и тряпкой промокает страшные раны, стараясь остановить кровь.
— Он в бессознательном состоянии, — сам себе говорю я, — что ж, боль не почувствует, давай скальпель.
— Можно я понаблюдаю? — спрашивает Аскольд.
— Водка у нас ещё осталась? — сурово глянул я на него.
— Выпить хочешь? — Аскольд явно дурачится, я укоризненно качаю головой. — Есть немного. А не жаль расходовать на этого козла?
— Прежде всего, он человек, а лишь потом… козёл, — у меня сейчас нет злости к долговязому, он почти покойник.
Аскольд выудил из кармана водку: — Знал, что она пригодится.
— Лей на руки, — приказываю я. Затем смачиваю в водке, благоразумно приготовленные Семёном тряпки и, решительно беру скальпель.
— Надо его привязать, — забеспокоился Семён.
— Не стоит, думаю, он не очнётся, много крови потерял, — я делаю решительный надрез, живот расползается в разные стороны, водопадом хлынула тёмная кровь. — Промокай, — тороплю Семёна, а сам пытаюсь нащупать разрывы, нахожу, выхватываю у Семёна крючковатую иглу, с хрустом вонзаю в истерзанную плоть, делаю первый шов, завязываю узелок, быстро второй и так далее. Кровь перестаёт сочиться, но не факт, что операция успешная, практически он уже мертвец — сердце начинает работать с перебоями, в любой момент остановится: — Суши рану! — резко говорю я. — Теперь сшиваем живот.
— Какой прогноз? — с любопытством спрашивает Аскольд, задорно тряхнув бородкой.
— Никакого, — хмуро говорю я и делаю глоток из бутылки, водка обожгла желудок, но спокойствия не приносит. — Каков придурок, сколько людей погубил, а сейчас и сам помрёт, — я щупаю пульс, удивлённо хмыкаю: — А ведь, восстанавливается!
— Вы гений! — с восторгом произносит Семён.
— Сейчас не об этом, — отмахиваюсь я, вышло это комично, Аскольд усмехается: — Ты всегда был очень скромным, — он дружески хлопает меня по плечу.
— Это так, — я улыбаюсь. Почему-то рад, что спасаю жизнь этому никчемному человеку.
Настроение пятибалльное, усталости, никакой, щебечет ранняя птаха, от моря веет свежестью, солнце несмело окрашивает горизонт в нежно-лиловые тона, и только сейчас понимаю, что мой шрам на плече совсем не болит.
— Посмотри, что там, — я сбрасываю куртку и снимаю рубашку. Семён разматывает повязку и глупо хлопает глазами.
— Чего уставился, как баран на новые ворота? — удивляюсь я.
— Так… зажило всё, вот, только шрам светится… или мне это кажется, — замешкался он.
Я и сам вижу, корона несильно светится: — Наверное, инфекция попала, — озабоченно произношу я, с такими явлениями ещё не сталкивался. — Но рана действительно полностью стянулась, выдергивай нитки.
Семён их ловко удаляет и шрам гаснет: — Удивительно! — восклицает он.
— Какие-то бактерии, определенно, способствуют заживлению, — неуверенно произношу я.
— Надо антибиотик вколоть, — беспокоится Семён.
— Лучше этому сделай, — киваю я в сторону раненого, который едва дышит.
— Антибиотиков мало, на нормальных людей надо оставить, — с неудовольствием вздёргивает козлиную бородку Аскольд.
— Коли, — приказываю я Семёну.
Просыпается Катерина, она расталкивает Егора и что-то ему втолковывает. Тот сосредоточенно слушает, кивает. Я поздоровался, они улыбнулись: — Мы готовы, — произносит Катерина, — верёвку взяла. С нами пойдут те парни, — она указала на крепких, зевающих, хмурых со сна, ребят. Затем, замечает в окровавленных тряпках человека, крупно вздрагивает.
— Его медведь помял, я ему сделал операцию, думаю, жить будет, — поспешно говорю я.
— Это, случайно не он, кто вас топором ударил?
— Да.
— А где остальные? — темнеет она лицом.
— Не знаю, — хмуро отвечаю я.
— Надо идти на их поиски, — Катерина словно читает мои мысли.
— Так и сделаем, — я отхожу от них, окидываю взглядом узкую площадку, которая нас приютила. Отмечаю про себя, сколько ещё необходимо приложить сил, чтобы жизнь здесь была более сносной.
Иду по просыпающемуся лагерю, здороваюсь с людьми. Поглядел на бассейны, где плещется вода, умылся, вздрогнул от ледяной воды. Затем вернулся к еле тлеющему костру. Разворошил угли, кинул несколько веток. Уселся на камень, достал зеркальце и осколок обсидиана, принялся осторожно бриться, перед людьми необходимо быть в хорошей форме.
Катерина, со своей командой, спустилась к морю. Наверное, уже охотятся. А я дожидаюсь, когда все проснутся. Я сознательно не стал никого будить, за меня это сделало солнце — оно, прекрасное и величественное, показалось на горизонте и, в тот же час, небо окрасилось в пурпурные тона.
Почти всё взрослое население проснулось, загорелся костёр. Истерзанный медведем мужчина произвёл гнетущее впечатление, все обсуждают это событие, кто-то его жалеет, некоторые со злостью сплёвывают — все слышали, это он погубил своих товарищей, а главное, детей. Но потом голод вытисняет это событие, ставит его на второй план, народ принялся запекать на огне остатки провизии, приводить себя в порядок.
