Михаил Тырин - Тварь непобедимая
По мере того как Гриша отягощал себя абстрактными знаниями, а Валек копил начальный капитал и обрастал нужными знакомствами, совместные пирушки случались все реже. Рите пора было определяться, поскольку взрослая жизнь брала свое.
Она выбрала Валька, который к тому времени научился зарабатывать не только на хлеб, но и на икру. Чем он зарабатывал, Гриша так и не смог постичь. Валек вечно возился с какими-то мешками, коробками, консервами, рулонами рубероида и промасленными пакетами. Непонятно было, как ему удается перерабатывать это в наличные.
Процесс самоопределения Ритки прошел для Гриши безболезненно. Была хорошая свадьба, где все трое, как всегда, много смеялись, танцевали и пили. Никакой ревности, обиды, никаких драматических событий не произошло, да и не могло произойти.
И все-таки дружба пошла на убыль. Каждый выбрал свою дорогу. Валек все больше стал превращаться в осторожного, расчетливого купчишку, Рита в этом деле оказалась прекрасной ученицей. Очень быстро она научилась смотреть искоса, переспрашивать недоверчиво и умножать в уме.
Более того, оба не воспринимали всерьез путь, избранный Григорием для себя. Всем приходилось бывать в больницах, дарить врачам коньяк и конфеты. Валек предрек, что и Гриша станет подбирателем скромных презентов, не заработав ни денег, ни положения. Другое дело, если бы он стал, например, дантистом...
...Дверь открыла Ритка. Не сразу, сначала дважды переспросила, кто там. Увидев Гришу, удивленно улыбнулась:
– О, привет! А Вальки нет, пошел в гараж за машиной. Мы сейчас уезжаем.
Она грызла семечки, бросая на Григория любопытные взгляды исподлобья. Словно гадала, зачем он мог прийти. Вид у того был не радостный, стало быть, не счастьем делиться пришел.
– Я его подожду, хорошо?
– Давай проходи.
Она первая вошла на кухню, поддела ногой и вытащила из-под стола табуретку. Сама села у окна с клочком газеты, на котором чернела шелуха от семечек.
– Как дела? Семечек хочешь?
– Спасибо, я сыт.
– Ты все там же, в больнице? Деньги платят?
– Когда как, – пожал плечами Гриша.
Ему неинтересно было об этом разговаривать. Он смотрел на Риту и отмечал новые перемены. Веселая, подвижная девочка в короткий срок превратилась в тяжеловатую торговку с подозрительными быстрыми глазами. Первый вопрос про дела, второй – про деньги. Григорий попробовал представить, о чем пошел бы разговор пять лет назад. Но быстро понял, что все старое необратимо ушло.
– Ты не женился еще? – поинтересовалась Рита.
– Если б женился, позвал бы, – усмехнулся Гриша.
– А чего? У тебя ж была девчонка. Оля, кажется...
– Оксана. Она учится в Москве, ей не до женитьбы. Успеем, короче.
Щелкнул замок, в квартиру влетел наконец Валька.
– О, наше светило явилось! – воскликнул он и тут же переключился на супругу: – Ты еще сидишь? Одевайся быстро, люди ведь ждут!
Ритка поднялась, ушла в комнату.
– Извини, Гриша, уезжаем, – проговорил Валек, перетаскивая в прихожую какие-то тюки из кладовки. – Поможешь донести до лифта? Ты чего пришел, хотел чего-то?
– Да, хотел поговорить, – сказал Гриша, не понимая, чем Валек занят больше – гостем или тюками.
– Чего у тебя?
– Валек, я влетел на деньги. Поцарапал чужой «Опель», теперь требуют оплатить всю машину.
– Так, и что? – Валек даже остановился и посмотрел с опасением – не попросит ли Гриша взаймы.
– Да ничего... Хотел спросить, как поступать мне. Ты с разным народом знаешься и... Ну, в общем, что может быть теперь? Что делать?
– Ну, наверно, надо платить. А дорогая машина?
– Не очень, но просят за нее дорого. А платить мне нечем, ты знаешь.
– Тут надо думать, Гриша. Выкручиваться как-то. Если долгов навешали, лучше не шутить. Ну что, поможешь донести?
Григорий вздохнул с досадой, подхватил пару тюков и вынес в коридор. Валек начал закидывать их в лифт. Потом пришлось внизу переносить их из лифта в машину. Ритка, уже одетая, сидела на переднем сиденье и мусолила свои семечки, независимо поглядывая по сторонам.
– Гриша, извини, надо ехать, – проговорил Валек, плюхаясь за руль. – Опаздываем. Заходи, пивка попьем.
– Да какое, к черту, пивко... – простонал Григорий, но его уже никто не слышал.
Он проводил взглядом машину и направился к остановке. «Нам отказали в помощи, нас не угостили даже чаем, с нами отказались разговаривать, – подвел он итог. – Что ж, пить здесь пивко мне уже не хочется».
Он медленно пошел к остановке. Люди струились по тротуару, глядя исключительно в себя. Ветер бил и рвал их, снежные крупинки отскакивали от кожи, но они шли – неумолимо и однообразно, как заколдованные бронзовые статуи.
Григорий подумал, что с каждым годом люди становятся все тверже. Случайное прикосновение в толпе – как удар камнем о камень. Он и сам превратился в ходячую статую, никому не интересную. И никто, кроме него, не знал, что под бронзовой оболочкой разъедает нутро ядовитая кислота.
* * *В пятницу вечером Кича и Ганс, как водилось, заехали к Мустафе. Он жил в собственном двухэтажном особнячке, который поставил назло общественному мнению в многоэтажном квартале недалеко от центра. Умные люди не советовали этого делать. Дескать, случись что в стране, и народный гнев обрушится из серых пятиэтажек на этот симпатичный дом из красного кирпича. Но Мустафа никого не послушал. Одни говорили – дурак, другие – смелый мужик.
Мустафа любил принимать гостей в своем роскошном жилище, однако дела предпочитал решать в гараже, пристроенном сзади. Кича и Ганс по своему рангу в число гостей никогда не попадали, поэтому ничего, кроме гаража, почти никогда не видели.
Гансу не нравились эти поездки к Мустафе. Обычно они с Кичей подолгу обговаривали вполголоса какие-то свои дела, шелестели деньгами, пахнущими бензином, шашлыками, кожей, духами и еще чем-то, а он стоял, водя взглядом по голым кирпичным стенам.
Не совсем голым. Давным-давно кто-то прицепил на них два ярких плаката. На одном какой-то забытый рок-певец истязал микрофон с таким перекошенным лицом, будто ему в зад сунули горячий паяльник. Второй был попроще. Хорошенькая девочка посреди огромного поля подбрасывала в небо букет. Цветы разлетались широким веером, внизу было написано: «Спасибо тебе, мир!»
Гансу ничего не оставалось, как смотреть на эти плакаты. Хотя он уже знал их наизусть – каждый цветочек у ног девочки, каждую родинку на лице певца. Больше смотреть было не на что.
Иногда он, правда, поглядывал на пыльный «Мустанг», стоящий здесь без движения уже, наверно, несколько лет. Мустафа почему-то совсем не использовал его, предпочитая черную «девяностодевятку» с треснувшим лобовым стеклом.
