Эуджен Чировици - Книга зеркал
Наверное, это был черновик (или один из черновых вариантов) того самого нового труда профессора Видера, о котором упоминала Лора, или, возможно, рукопись старой, уже опубликованной работы.
Я просмотрел первые страницы и, запутавшись в незнакомых терминах, вернул рукопись на место и привел в порядок шкафчик – не хотелось, чтобы Видер узнал, что я нашел его тайник или вообще рылся в его вещах.
Однажды, заработавшись в библиотеке, я спустился в гостиную и увидел там Дерека с Видером. Дерек ушел, а профессор пригласил меня остаться на ужин. Видер, мрачный и усталый, мимоходом поздравил меня с предстоящей публикацией (наверное, Лора ему рассказала), но расспрашивать о подробностях не стал, хотя я был бы рад с ним поделиться. Начиналась метель, и я подумал, что дороги занесет снегом и возвращаться домой будет трудно, но отказаться от приглашения не смог.
– Позвоните Лоре, пусть приезжает на ужин, – сказал Видер. – Мы с ней весь день в лаборатории просидели. Если б знал, что вас здесь застану, сам бы ее привез.
Он направился к холодильнику за стейками, а я вышел в прихожую и позвонил домой. Лора сразу же взяла трубку. Я объяснил, что Видер приглашает нас на ужин.
– Он сам предложил тебе мне позвонить? – недовольно спросила она. – А он где?
– На кухне. В чем дело?
– Ричард, я себя неважно чувствую. Кстати, погода совсем испортилась, так что лучше возвращайся домой поскорее.
Я пообещал скоро вернуться и, не настаивая, повесил трубку и пошел в гостиную.
Видер вопросительно посмотрел на меня. Пиджак он уже снял и надел белый фартук с красной вышитой надписью на груди: «Ням-няма, лучшая мама». Профессор исхудал, под глазами залегли темные круги. В резком свете неоновых ламп лицо, будто постаревшее лет на десять, приняло испуганное, загнанное выражение.
– Ну, что Лора сказала?
– Не хочет выходить из дома в метель. И…
– Могла бы и получше отговорку придумать, – раздраженно сказал он, швырнул один из стейков в холодильник и с силой захлопнул дверцу. – Женщины всегда могут сказать, что им нездоровится, не вдаваясь в излишние подробности. Будьте добры, принесите из подвала бутылку красного вина. Что ж, поужинаем вдвоем, как старые холостяки. И хоть мы с вами футболом не увлекаемся, сядем после ужина матч посмотреть, потягивая пиво и рыгая, как настоящие мужчины.
Я принес бутылку вина. Пока стейки жарились на большой чугунной сковороде, Видер занялся приготовлением порошкового картофельного пюре. В распахнутое окно влетали снежинки, таяли в жарко натопленной комнате. Я откупорил бутылку и, следуя указаниям профессора, перелил вино в пузатый графин.
– Год назад, если б я Лору на ужин пригласил, она б сюда стрелой примчалась, даже если бы с небес кипящая смола хлестала, – сказал Видер, отхлебнув виски. – Послушайте старика, Ричард, – как только женщина понимает, что вы питаете к ней какие-то чувства, то сразу начинает злоупотреблять своей властью, пытается вами помыкать.
– А какие именно чувства? – спросил я.
Он пристально поглядел на меня и ничего не ответил.
Ужин прошел в молчании. Стейки были плохо прожарены, картофельное пюре оказалось комковатым. Видер в одиночку выпил почти все вино, а за кофе налил себе полный бокал бурбона и выхлебал его большими глотками. Метель за окном не стихала.
После ужина он сложил грязные тарелки в посудомойку, достал из деревянной шкатулки сигару и закурил. От предложенной сигары я отказался, предпочитая «Мальборо». Видер безмолвно попыхивал сигарой, словно забыв о моем присутствии. Я хотел было поблагодарить его за ужин и попрощаться, но тут он заговорил:
– Ричард, а какое ваше самое раннее воспоминание? Ну, в хронологическом порядке. Как правило, первые воспоминания образуются годам к двум с половиной или трем.
Неоновые лампы на кухне все еще горели, но гостиная погрузилась в полутьму. Горящий кончик профессорской сигары выписывал сложные узоры в сумраке. Длиннобородый Видер походил на библейского пророка, который напряженно вслушивался в темноту, ожидая еще раз услышать глас Божий. На безымянном пальце правой руки таинственно поблескивал перстень с красным камнем. Стол, накрытый белой скатертью, казался гладью замерзшего озера, разделявшего нас, будто каменная стена.
Я никогда прежде не задумывался о своих воспоминаниях «в хронологическом порядке», но через несколько минут понял, что он имеет в виду.
– Я в Филадельфии, в доме тетушки Корнелии… Вы правы, мне три года… ну, почти три, – начал я. – Примерно за месяц до моего третьего дня рождения, в начале лета шестьдесят девятого года. Я сижу на балконе – балкон кажется огромным – и пытаюсь отломить дощечку от зеленого шкафчика. Я в шортах и в белых сандалиях. Потом на балкон выходит мама и уводит меня куда-то… Я не помню, как мы приехали в Филадельфию – на поезде или на машине. Не помню ни обстановки тетушкиного дома, ни ее саму, ни ее мужа. Помню только дощечку, шкафчик и балкон, облицованный кремовой плиткой, и запах какой-то еды, – наверное, рядом с балконом была кухня.
– Значит, когда Нил Армстронг высадился на Луну, вам было три года… – сказал он. – У вас был телевизор? Это как раз тем летом произошло.
– Да, телевизор у нас был – маленький, цветной, стоял на столике у окна в гостиной. А потом мы купили другой, побольше… «Сони».
– Ваши родители наверняка смотрели трансляцию этого исторического события. А вы что-нибудь об этом помните?
– Я точно знаю, что они его по телевизору смотрели, потому что еще долго об этом вспоминали. В тот день отец вернулся от зубного врача и мама приготовила ему ромашковое полоскание, а отец ошпарил себе нёбо… Я раз сто от них об этом слышал. Но совершенно не помню, как Армстронг произнес свою знаменитую фразу. И не помню, как он прыгал по поверхности Луны, будто надувная белая кукла… Нет, я видел это, конечно, но позже.
– Вот видите… В три года высадка на Луну для вас ничего не значила – тогда для вас важнее была дощечка. А теперь представьте, что на самом деле вы не ездили в Филадельфию и что ваше воспоминание – всего лишь образ, выдуманный вашим сознанием, а не память о реальном событии.
– Ну, мы с Лорой об этом не раз говорили… Вполне возможно, что некоторые воспоминания относительны. Может быть, что-то в них приукрашено, затушевано или даже изменено, но относительны они не полностью, а лишь в какой-то мере.
– В том-то и дело, что они не относительны «в какой-то мере», – возразил он. – Вот, например, вы в детстве никогда не терялись? В торговом центре, когда родители за покупками пошли.
– Нет, ничего такого не припоминаю.
– А вот в конце пятидесятых, когда на смену мелким магазинчикам пришли торговые комплексы, матери больше всего боялись, что в толпе дети потеряются или их украдут. Малышей, рожденных в те годы, особенно в больших городах, постоянно этим запугивали, велели не отставать от родителей в магазине, так что люди этого поколения до сих пор испытывают безотчетный страх перед торговыми центрами, хотя и не понимают почему.
Он наполнил бурбоном два бокала, вручил один мне, уселся в кресло, затянулся сигарой и, отхлебнув из своего бокала, взглядом предложил мне сделать то же.
– Несколько лет назад я провел любопытный эксперимент – собрал студентов, рожденных в конце пятидесятых в городах с населением свыше трехсот тысяч человек. Все участники эксперимента утверждали, что никогда не терялись в торговом центре. Под гипнозом я внушил им, что они терялись. А после этого три четверти испытуемых заявили, что хорошо помнят, что в детстве заблудились в торговом центре, оторвались от родителей, подробно описали, как были напуганы, как их утешали продавцы, как искали родителей, как объявляли на весь торговый центр, что Томми или Гарри ждет маму в кафе… Самое удивительное, что большинство отказывались потом верить, будто все эти четкие и ясные «воспоминания» не настоящие, а всего лишь вымысел, результат гипнотического внушения и усвоенных в детстве страхов. К примеру, если бы я попытался внушить уроженцу Нью-Йорка, что в детстве на него напал аллигатор, то подобного результата не добился бы – у жителей больших городов нет страха перед аллигаторами.
– А к чему вы все это рассказываете? – спросил я.
К бурбону притрагиваться не хотелось – от одного запаха меня мутило, а еда тяжелым комом лежала в желудке. Я рассеянно думал, ходят ли еще автобусы.
– К чему я это рассказываю? Да к тому, что на мой вопрос о самом раннем воспоминании вы рассказали обычную, ничем не примечательную историю о ребенке, играющем на балконе. Видите ли, дело в том, что наш мозг устроен своеобразно: существует какая-то причина, по которой вы запомнили именно этот эпизод, а не какой-то другой, – если, конечно, это воспоминание настоящее. Может быть, в дощечке был гвоздь и вы поранились, хотя этого уже не помните. Может быть, балкон был на верхнем этаже и ваша матушка испугалась, что вы можете упасть… Когда я начал свои исследования… – Он умолк, словно раздумывая, стоит ли об этом рассказывать, и чуть погодя продолжил: – Если с человеком происходит травмирующее событие, воспоминания о нем со временем могут быть заблокированы. Это своего рода «синдром боксера» – после особенно жестокого поражения на ринге спортсмен уже не стремится стать чемпионом, потому что срабатывает инстинкт самосохранения. Так вот, если группу студентов можно убедить, что в детстве они потерялись в торговом центре, то почему бы не переубедить человека, который действительно потерялся, что с ним ничего подобного не случилось, а в тот день мама просто купила ему игрушку. Таким образом можно не просто сгладить последствия травмы, но уничтожить саму травму.
