Кристофер Прист - Машина пространства
«Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека: наверное, не одно мое?
Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв эпохи, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
…Он не объяснял нам мира — он приготовил нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за „людей в черном и синем“ против Острога и его цветных карателей… Его алои и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских „ревирах“ Бухенвальда и Дахау.
Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. Но они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался „началом века“.
Поводырем по непредставимому Уэллс стал на рубеже XX века. Отгремели десятилетия — и какие! Явись теперь на Землю уэллсовские марсиане, — их бы со всей фантастической для того времени сверхтехникой истребления прихлопнули как мух. Однако достоинства произведений великого фантаста таковы, что новые поколения читателей продолжают находить в них свое, нужное, крайне необходимое и на излете XX века. Уэллс сказал о времени такое, что делает его книги и сейчас старым, но грозным оружием борьбы за человечность. А что, если им распорядиться по-новому? Разрыв примерно в три четверти века все же не шутка. Многое, что и для зоркого глаза Уэллса едва брезжило на горизонте, теперь надвинулось, укрупнилось. Что, если попытаться охватить эту панораму двойным зрением, взглянуть на нее одновременно глазами Уэллса и глазами нашего современника?
В этом, на мой взгляд, смысл труда Приста.»
Вглядимся пристальней. Изобразив своих марсиан носителями мощного, но предельно безжалостного, холодного, сеющего смерть интеллекта, Уэллс вступил в спор с присущей буржуазному мышлению XIX века идеей, согласно которой прогресс знаний, прогресс интеллекта автоматически вел за собой рост социального благоденствия, нравственности и свободы. Ярким выразителем этой идеи был видный английский историк Бокль, чей блестящий труд «История цивилизации в Англии» оказал серьезное влияние на умы современников. В частности, Бокль доказывал, что рост знаний, накопление «умственного материала» культуры ведет к изъятию войн из человеческого обихода. Роман Уэллса «Борьба миров» стал ответом художника и мыслителя на эту благодушную иллюзию. Впервые литература столь зримо и веско показала возможную бесчеловечность могучего интеллекта, очертила ту пропасть, к которой близится раскочегаренный капитализмом научно-технический прогресс.
Первые читатели Уэллса еще могли сказать: «Ну, это только фантазия!» После 1914 года отношение к ней стало уже иным. А вторая мировая война явила человечеству лик высоко-технизированного фашизма. В нем читатели тотчас узнали уэллсовских марсиан! Призывая Уэллса использовать свой немалый авторитет для ускорения открытия второго фронта, Лев Успенский в своем письме из осажденного Ленинграда прямо сослался на этот образ, ставший жуткой реальностью на земле России и в небе Англии. Ту же параллель много лет спустя провел в своей повести Л. Лагин.
На исходе девятнадцатого столетия Уэллс проницательно диагностировал зародыш раковой опухоли грядущего. Новый исторический опыт мог расширить и углубить художественный диагноз явления; эту задачу и поставил перед собой Прист. Вот почему он взял в руки уэллсовский скальпель анализа, — чтобы вскрыть ход развития антигуманного интеллекта марсиан, условия, которые его породили и довели до крайней точки падения. Ибо сам образ марсиан оказался удивительно емким, сильным и долговечным потому, что за ним стояла правда века.
Научная и философская первопричинность «явления марсианства» вскрыта Пристом, на мой взгляд, недостаточно глубоко. Если в романах Уэллса фабула неотделима от мысли, как плоть от крови, и сама эта мысль всегда весома, то Приста слишком увлекает авантюрное действие, что оборачивается ущербом для глубины и масштаба идеи. Тем не менее роман «Машина пространства» знакомит нас не только с интересным художником, но и с активным писателем-гуманистом, чье мастерство несомненно. С одной стороны, мы все видим зрением Уэллса, а с другой — зрением нашего современника, так же, как и Уэллс, болеющего за судьбу человечества. Совмещение обнаруживается даже в мелочах. Облик Марса, к примеру, вроде бы, тот, уэллсовский. И тут же герою открывается грандиозный вулкан Никс Олимпика, ставший известным лишь после межпланетных полетов наших дней. Так все время на мир уэллсовских представлений наслаивается мир пристовской фантастики, а за тем и другим просвечивает реальность последней четверти XX века, чем достигается редкая и удачная художественная стереоскопия.
Ненависть писателя к марсианству как к концентрату интеллектуального антигуманизма заражает. А разве это не одно из главных предназначений искусства? Эту задачу Прист выполнил с блеском. Нельзя не обратить внимания и на публицистический монолог философа, самого Уэллса, который введен в роман уже как литературный персонаж. Такое введение представляется оправданным. Не только потому, что философское «я» Уэллса весьма ощутимо и в «Машине времени», и в «Борьбе миров». Гораздо важнее, что в жизни Уэллс был активным борцом за человечность, социальную справедливость и подлинный прогресс. Что ж, лучший литературный памятник такому человеку — это именно образ ученого и философа, который своими руками создает оружие против марсиан и бесстрашно атакует этот символ зла.
«Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен, — говорит пристовский Уэллс. — И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы — битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..»
Совесть без разума бессильна, разум без совести — ужасен. Конечно, обозначенная Уэллсом и Пристом проблема — лишь частное производное общего процесса иногда катастрофической ломки вековых общественных отношений в эпоху великих, грозных, очистительных бурь социальных и научно-технических революций. Но частное не тождественно мелкому. Разве усопли технократические иллюзии благодетельного, вне всяких моралей, автономного устройства общества, научно-технического прогресса? Случайно ли фашизм объявил совесть — нравственный регулятор поведения личности, ненужной мерой? А что можно сказать о физиках, которые восхваляют «гуманизм» нейтронной бомбы, о деятелях военно-промышленного комплекса, которые ради миллиардных прибылей гнут человечество к пропасти ядерного безумия? Они что, сплошь интеллектуальные тупицы? Право, можно подумать, что такие люди держат у себя в душе образ уэллсовских марсиан и втайне поклоняются ему как идеалу.
