Владимир Тендряков - Нефантасты в фантастике
Не будучи, собственно, научно-фантастическим произведением, эта новелла-фантазия Вс. Иванова строится на принципе допущения невероятного — на принципе, свойственном научно-фантастической литературе и роднящем ее с легендой, романтической сказкой, гротескной сатирой и тому подобными «условными формами». «Что было бы, что произошло бы, если допустить возможным то-то и то-то… невозможное» — такая исходная ситуация не раз и не два доказывала свою благотворность для художественного творчества. Вне этой ситуации, без этого предположения литература фантастики вообще невозможна как таковая.
Конечно, Валентин Берестов шутит в новеллке «Алло, Парнас!» — только и эта шутка «добрым молодцам урок», как говорится. «Люди должны быть счастливы», — заявляет Прометей; «Они не созрели для этого, — отвечает шеф Юпитер и добавляет: — Они придут к этому сами!»
Остается нерешенным вопрос об основной и общей причине обращения писателей-нефантастов к фантастическому жанру. Чтобы ответить на него, конечно, мало указания на органичность такого обращения, хотя, с другой стороны, без этой органичности интересующий нас вопрос нельзя даже и поставить.
Обратим внимание на одну важную особенность представленных в сборнике произведший.
В них есть, чувствуется читателем, еще нечто — нечто такое, что заставляет предположить в авторах, даже если мы не знаем, кто их написал, не фантастов, а художников, анализирующих современность.
Что же это за «нечто»? Мастерство?
Да, по своему художественному уровню они, как правило, выше привычного уровня текущей фантастики, Хотя бы уже тем выше, что оригинальны, индивидуально неповторимы по стилю. Хотя бы уже тем, далее, что, возложив на себя каноны определенной формы (например, как у Шефнера, формы «жизнеописания», беллетризированных мемуарных записок недалекого человека о человеке выдающемся), писатели с блеском раскрывают ее возможности, нигде не «проговариваясь) против нее, не сбиваясь с избранного жанрово-стилистического направления.
Но вот еще какое дело. Если обычная научная фантастика стремится убедить нас в научной, пусть и гипотетичной, обоснованности своих необычных героев, ситуаций и сюжетов, если в ней очень сильно и все более сильно дает себя знать направление, которое хочет представить нам мир будущего и убедить нас в технической и социальной возможности этой своей — употребим старое слово — утопии, то здесь писатели-реалисты как бы заранее освобождают себя от необходимости в такого рода убедительности.
Конечно, они с блеском и свободой пишут о будущей обстановке жизни, причем они обладают тем художественным тактом, который свойствен только крупнейшим фантастам-профессионалам; они не ахают, не восторгаются, вообще не останавливаются специально перед неожиданными, на нынешний взгляд, деталями быта, техники, общественного устройства будущего: для их героев какой-нибудь робот или прибор для воссоздания структуры человеческого мозга — привычная реальность, и то, как они устроены, об этом нечего писать, это нечего обосновывать, все равно люди XX века сего не поймут. Парадоксально, но факт: именно поэтому «Бегство мистера Мак-Кинли», «Девушка у обрыва», «Путешествие длиною в век» производят впечатление большей достоверности, чем многие и многие «типичные» фантазии о будущем фантастов-профессионалов.
Нечто подобное, только по отношению ко многим произведениям исторической романистики, хочется сказать и о «Сизифе» Вс. Иванова. Реалистическая достоверность изображения пейзажа, человека, его психологии (тех далеких-далеких от нас годов!) здесь такова, что не один профессионал — исторический романист, видимо, вздохнет от зависти. Совершенная естественность погружения писателя в иное время — важное преимущество настоящего реалиста, пишет ли он о XXIII веке или об эпохе Александра Македонского.
Однако основной секрет художественной впечатляемости даже не в этом. Наших писателей интересует более всего человек настоящего. Усилия постичь науку будущего, сегодня объяснить все то, чем завтра будет отличаться от теперешней жизни, — над этими усилиями они даже посмеиваются, как иронизируют Леонов — над случайно открытым кокилъоном, а Шефнер — над бесчисленными автоматами ГОНОРАРУСами, ПУМАми и т. д.
Фантастическая необычность ситуации есть исходный пункт, данность сюжета, которую надо и принять как данность, не ломая голову над тем, возможна ли она. Писатели словно говорят: мы обращаемся к читателю, который привык уже к «невероятным», «неисповедимым» путям современной науки, мы постараемся невозможное представить как всего только необычное, новое, и этого с нас хватит как с фантастов, не требуйте большего. Но вот как будут вести себя люди — такие, как сегодня, только более рельефно обрисованные в своих человеческих качествах, — вот этого нравственно-психологического анализа вы с нас требуйте, вот этот психологический эксперимент мы хотим провести как можно более убедительно, реалистично.
В конце концов и леоновское «сюжетно обоснованное… «чудо» — лишь видимость чуда, потому что ее действующие лица — Мак-Кинли и Шамуэй, Боулдер и конгрессмены и т. д. — не столько из будущего пришли к нам, сколько, напротив, хотят из сегодня перешагнуть в завтра. История с «аквалидом» у Шефнера и «прием информации мозга», а также чуть ли не «уничтожение пространства» у Тендрякова — все это рамка для картины, представляющей тенденции современного человеческого духа, его нравственные заботы, его творческие муки, его гуманистические идеалы.
Но если это так, то зачем же фантастическая форма?
Затем, что остро необычные обстоятельства, в которых писатели заставляют действовать своих героев, как бы очищают этих героев от всего преходящего, от всего того, что концентрирует в них не век, но минута, что не относится к самой структуре их характеров. Столкновение настроения «минуты» («Я устал от славы и хочу мирной жизни!» — говорит Полиандр) и сути характера («о, сколь непривычна, сколь ужасна тишина, едкая, как кислота, тишина… И солдату захотелось уехать, кричать мерным голосом с другими солдатами, как кричали они мерно для дружной тяги осадного орудия или в бою»), — это столкновение создает психологическую ось новеллы-фантазии Вс. Иванова. «Раскольниковская» ситуация, которую, казалось бы, невозможно «примерить» к такому человеку, как Мак-Кинли, именно невероятностью этой примерки (осуществляемой в сознании персонажа) очень много говорит нам и о нем и о мире, его окружающем.
