Конец детства (сборник) - Головачев Василий Васильевич
Доктор Сен не устоял перед искушением — слишком удобный представился случай.
— А вы тоже избавитесь от своей империи, когда настанет срок? — спросил он.
— Без малейшего промедления, — ответил Инспектор.
Доктор Сен больше не расспрашивал. Ответ был недвусмысленный и не очень-то лестный; притом они как раз подъехали к Академии, где уже собрались педагоги и готовились испытать все силы ума на живом, настоящем Сверхправителе.
— Как уже говорил вам наш уважаемый коллега, — сказал декан Ново-Афинского университета профессор Чанс, — превыше всего мы стараемся поддержать в колонистах живость ума и помочь им развить и применить все их способности. Боюсь, что за пределами этого острова (взмахом руки он обвел и отстранил всю остальную планету) человечество утратило волю к действию. У людей есть мир, есть изобилие… но некуда стремиться.
— Тогда как здесь, разумеется?.. — учтиво вставил Сверхправитель.
Профессору Чансу не хватало чувства юмора, он и сам это смутно сознавал — и подозрительно глянул на гостя.
— Здесь мы не страдаем от древнего предрассудка, будто праздность — порок. Но мы думаем, что быть просто созерцателями, потребителями развлечений — этого мало. Здесь, на острове, каждый стремится к одной цели, определить ее очень просто. Каждый хочет делать хоть что-то, пусть самую малость, лучше всех. Конечно, это идеал, которого не всем нам удается достичь. Но по нынешним временам главное, чтобы идеал у человека был. Удастся ли его достичь — не столь важно.
Инспектор, видимо, не собирался высказываться по этому поводу. Он сбросил защитный плащ, но темные очки не снял, хотя свет в профессорской пригасили. И декан спрашивал себя, нужны ли очки из-за особенностей зрения гостя или это просто маскировка. Из-за них, конечно, уж вовсе невозможно прочесть мысли Сверхправителя — задача и без того нелегкая. Однако гость как будто не против, что его забрасывают замечаниями, в которых звучит вызов и чувствуется — оратору совсем не нравится политика Сверхправителей по отношению к Земле.
Декан готов был продолжать атаку, но тут в борьбу вмешался директор Управления по делам науки профессор Сперлинг.
— Как вам, без сомнения, известно, сэр, одним из сложнейших противоречий нашей культуры была разобщенность искусства и науки. Я очень хотел бы узнать ваше мнение по этому вопросу. Согласны ли вы, что все люди искусства не вполне нормальны? Что их творчество — или во всяком случае сила, побуждающая их творить, — проистекает из какой-то глубоко скрытой психологической неудовлетворенности?
Профессор Чанс многозначительно откашлялся, но Инспектор его опередил:
— Мне когда-то говорили, что все люди в какой-то мере художники, и каждый человек способен что-то создать, хотя бы и на примитивном уровне. Вот, например, вчера я заметил, что в ваших школах особое внимание уделяют тому, как ребенок выражает себя в рисунке, в красках, в лепке. Видимо, стремление к творчеству присуще всем без исключения, даже тем, кто наверняка посвятит себя науке. Стало быть, если все художники не вполне нормальны, а все люди — художники, мы получаем любопытный логический вывод…
Все ждали завершения. Но Сверхправители, когда им это кстати, умеют быть безукоризненно тактичными.
Симфонический концерт Инспектор выдержал с достоинством, чего нельзя сказать о многих слушателях-людях. Единственной уступкой привычным вкусам была “Симфония псалмов” Стравинского, остальная программа — воинствующее сверхноваторство. Но как бы ни оценивать программу, исполнялась она блистательно, ведь Новые Афины гордились тем, что в числе колонистов есть несколько лучших музыкантов мира, и это была не пустая похвальба. Между композиторами-соперниками разгорелся ожесточенный спор за честь участвовать в программе, хотя иные циники сомневались, честь ли это. Возможно, Сверхправители начисто лишены музыкального слуха; еще никто ни разу не убеждался в обратном.
Однако после концерта Тхантхалтереско отыскал среди присутствующих трех композиторов и похвалил, как он выразился, их “великую изобретательность”. Услыхав такой комплимент, они удалились, судя по их лицам, польщенные, но и несколько растерянные.
Джорджу Грегсону удалось встретиться с Инспектором только на третий день. В театре посетителя решили угостить не единственным блюдом, но “винегретом”: две одноактных пьесы, выступление всемирно известного мастера мгновенного перевоплощения, балетная сюита. Все это опять-таки исполнено было с блеском. И пророчество некоего критика “Теперь мы по крайней мере узнаем, умеют ли Сверхправители зевать” не оправдалось. Инспектор даже несколько раз засмеялся — и именно там, где надо.
И все же… почем знать? Вдруг он и сам превосходный актер и следил только за логикой представления, а неведомых его чувств оно никак не затронуло, ведь и антрополог, оставаясь равнодушным, мог бы участвовать в каком-нибудь обряде варварского племени. Да, он издавал подходящие звуки и откликался на все, как от него ждали, но это ровным счетом ничего не доказывает.
Джордж заранее твердо решил поговорить с Инспектором — и потерпел неудачу. После спектакля они только и успели познакомиться, как гостя сразу увлекли прочь. Невозможно было хоть на минуту отделаться от его entourage 10, и Джордж ушел домой жестоко разочарованный. Он сам толком не знал, что скажет Сверхправителю, если и сумеет остаться с ним наедине, но был уверен, что уж как-нибудь да ухитрится завести речь о Джефе. И вот случай упущен.
Два дня Джордж хандрил и злился. Инспекторский флаер отбыл среди несчетных заверений во взаимном уважении; следствие визита обнаружилось позже. Никому и в голову не пришло спрашивать о чем-то Дже-фа, и мальчик, должно быть, долго все обдумывал, прежде чем обратиться к отцу. Вечером, уже перед сном, он спросил:
— Пап, а ты знаешь Сверхправителя, который к нам сюда приезжал?
— Знаю, — хмуро ответил Джордж.
— Ну вот, он приходил к нам в школу, и я слышал, он разговаривал с учителями. Я не понял по-настоящему, что он сказал, а только, мне кажется, голос знакомый. Это он мне велел бежать от той большой волны.
— Ты уверен?
Джеф чуть замялся.
— Ну, не совсем… только если это был не он, значит, другой Сверхправитель. Я подумал, может, надо сказать ему спасибо. Но ведь он уже уехал, да?
— Да, — сказал Джордж. — Боюсь, уже поздно. Но, может быть, мы сумеем его поблагодарить в другой раз. А теперь больше не беспокойся об этом, будь умницей и ложись спать.
Наконец Джефа благополучно отправили в детскую, Джин уложила дочку, вернулась и села на ковер возле мужнина кресла, прислонилась к ногам Джорджа. Эта ее привычка ему казалась нелепо сентиментальной. Но не поднимать же шум из-за пустяка. Он только старался, чтобы коленки его торчали как можно угловатей и неуютней.
— Ну, что ты теперь скажешь? — глухо, устало спросила Джин. — По-твоему, так было на самом деле?
— Было, — сказал Джордж, — но, пожалуй, зря мы беспокоимся. В конце концов, любые родители были бы только благодарны… ну и я, понятно, благодарен. Наверно, все объясняется проще простого. Мы знаем, что Сверхправители заинтересовались Колонией, так уж конечно они наблюдают за ней, хоть и обещали больше не пользоваться своими приборами. Допустим, кто-то из них как раз шарил по острову своим глазастым аппаратиком и увидел, что идет цунами. Вполне естественно предупредить всякого, кому грозит опасность.
— Не забывай, он знал, как зовут Джефа. Нет, за нами следят. Чем-то мы выделяемся, почему-то мы им интересны. Я это давно чувствую, с той самой вечеринки у Руперта. Странно, как она все переменила и в твоей жизни, и в моей.
Джордж посмотрел на нее сверху вниз сочувственно, но не более того. Удивительно, как человек меняется за такой короткий срок. Он очень к ней привязан, она — мать его детей и прочно вошла в его жизнь. Но много ли сохранилось от той любви, какую некто полузабытый, кого звали Джордж Грегсон, питал к выцветающей мечте по имени Джин Моррел? Теперь он делит свою любовь между Джефом и Дженнифер, с одной стороны, и Кэрол — с другой. Навряд ли Джин знает про Кэрол, и непременно надо ей сказать, пока не сказали посторонние. Но почему-то все не удается об этом заговорить.
