Евгений Акуленко - Ротмистр
Пока мамка с незнакомцами гутарила, руками разводила, как половчее, значит, до птаховой хаты добраться, припустил Федюня со всех своих босых ног деда предупредить. Напрямки, через соседские прясла, по чужим посевам, через залитую половодьем луговину. Несколько раз оскользнулся на ледяной корке, что под водой стоит, вымок, вычухался, ступни изодрал в кровь. Никогда так быстро Федюня не бегал. Влетел к деду в курень, дыхание сбилось, слова вымолвить не может. В полы рубахи Птаху вцепился и к двери того тащит.
— Что? Что ты? — дед придержал за плечи, успокаивая.
— Тикай!.. Ой, тикай, дед, скорее!.. Идут до тебя!..
Птах вздохнул, улыбнулся в бороду.
— Стар я уже, милай, бегать. Пущай идут…
— Убьют тебя, дед! Ну, тикай же! — Федюня повис на старце всем телом.
Птах не двигался. Приподнял голову мальчонки за подбородок, заглянул в глаза, рукой по волосам провел.
— Все я передал тебе, что нужно… Даже сверх того. Придет черед – вспомнишь дедову науку… А за меня не беспокойся!.. Да, вот еще, держи-ка, — вынул из скрыни сверток, звякнувший тяжелым, Федюне вручил. — От глаз посторонних береги, не хвастай!..
— Деда, пойдем! — Федюня захныкал. — Убьют тебя!..
— Не убьют.
— Обещаешь?
— Да, — Птах кивнул. — Обещаю. Ступай себе с богом!.. Да около подворья не трись! Нечего тебе тут смотреть! К своим беги!..
Федюня пятился, не уходил. В горле у него комок встал. А с улицы уже топот слышен.
— Огородами беги! — притопнул Птах. — Ну!..
Сорвался Федюня перепуганным зайцем, за околицу выскочил и нырнул в подлесок. Разок обернулся на бегу и заколотилось у него сердце вспугнутой пичугой: верховые споро спешивались, перевешивая карабины наизготовку. Несколько встали к окнам, двое ломали дверь…
Пора! Птах без сил опустился на лавку, вытянул гудящие ноги. Волной нахлынула усталость последних дней, разлилась по телу. Уже не нужно ничего делать, только отпустить вожжи и ждать. Он исчерпал свою меру до капли. Более ни сил нет тянуть, ни нужды. Птах улыбнулся. Ему не страшно. Скаутам вообще не бывает страшно. Да и смерть свою он подумывал встретить как-то так. Вдыхая запах мха, сухих бревен, да слушая бормотание чайника. Хотя, опять же, скаут не думает о смерти, он думает об окончании пути. В глубоком сне зерно послания передано местному мальчонке. Разум его, до поры спящий, будет тому зерну питательной средой, а сам станичный паренек обречен стать ученым. Даже не видным – великим! Первым среди ныне живущих, кто дерзнет разобрать схемы врат, вытравленные кислотой на медных пластинах. Пора! Сложены в прощальные знаки камни на склонах… Глаза Птаха закрылись. Ему не в чем себя упрекнуть, долг его исполнен сполна. И для скаута нет большей награды. Птах пообещал, что его не убьют. Он сдержит слово… Сдержит…
Рухнула выдранная с петель дверь, загрохотали по половицам кованные железом сапоги. Чужаки стали палить с порога, нашпиговав мертвое уже тело свинцом, для верности всадили несколько пуль в упор, в сердце. И принялись переворачивать дом вверх дном, не понимая сами, что ищут. Просто не давала покоя мысль, почему за какого-то дремучего старца посулили им столько денег. Не найдя ровным счетом ничего, подпалили с досады хату, разворошив топящуюся печку, и поспешили убраться прочь. Высоко за ними летели комья весенней земли из-под копыт…
Федюня Птаха ослушался. Едва скрылись чужаки из виду, бросился к горящей хате, слезы на бегу глотая. По угольям, по битому стеклу добрался до деда, да принялся того за одежку наружу вытаскивать. Сух телом дед, с виду немощен, а тяжел, будто придорожный валун. Не может его Федюня вытащить. Только и сподобился что лавку опрокинуть. Стал он тогда на помощь звать, кричал, что есть силы до тех пор, пока на нем самом волосы от жара потрескивать не начали. Через окно на улицу выбрался и встал напротив крыльца, как камышовая тростина на ветру качаясь. На пожар станичники набежали, только поздно уже было. Провалилась внутрь крыша, взметнув кверху снопы искр, взревело, почуяв волю, погребальное пламя…
Мать Федюню увидела – на ногах едва устояла. Тот чумазый, изодранный, рубаха в пропалинах, глядит на пожарище распахнутыми глазищами и молчит. Голова вся в чем-то белом, то ли снегом, то ли пеплом припорошенная. Провела мать рукой, волосы отряхнуть пытаясь, да только и охнула. Седой стал ее сын, седой, как старик…
* * *
С моря тянул бриз, свежий и, по заверениям местных врачей, для организма невозможно благоприятный. Колючие кусты, название которым Савка так и не мог запомнить, цвели белым и розовым, наполняя воздух сладким духом, не приторным, а ровно таким, какой хотелось вдыхать еще и еще. Казалось, сама природа здесь умело угождала человеку, делая его пребывание в лоне своем чрезвычайно комфортным и приятственным. Недаром сюда, на итальянскую Ривьеру безудержно манило путешественников всех мастей и сословий, особливо из холодной и сырой России, богачей на выгуле, странствующую богему и просто откровенных бездельников. Всяк норовил задержаться здесь подольше, насколько, впрочем, хватало средств. Савке последнее обстоятельство не грозило. Стараниями супруги денег прибывало столько, что потратить их не представлялось возможным даже самым отчаянным кутежом. Умелая игра Евдокии на Неапольской бирже не только позволила приобрести роскошную виллу на побережье с садом, колоннами, фонтанами и ротой прислуги, но и оставила кое-что прилипшим к рукам. Однако, Савка денег не считал. Они ему без надобности.
Вот сейчас он, пожалуй, скинет белые штаны с обрезанными штанинами, просторную белую рубаху, большую белую шляпу с полями и с разбега, пугая смуглянок-горничных, плюхнется в налитый до краев бассейн, выложенный мраморными изразцами. Там он наплавается, как сытый кит, отфыркиваясь и отплевываясь, и поспешит на открытую веранду к чаю, где станут ждать его свежие газеты из России и учитель итальянского языку. Вечером они с супругой укатят в оперу, после наведаются в какую-нибудь ресторацию, и, совершив моцион вдоль ночной набережной, отправятся ко сну. Конечно, кто-то может найти такое времяпрепровождение скучным, лишенным остроты и тока крови. Но Савка против природы не грешил. Он наголодался в этой жизни, натер краюху за пазухой, и остроты ему хватало в томатном соусе, что здесь подавали к спагетти. Савка блаженно выгнулся, как кот на солнце, и рука уже потянулась к пуговицам рубахи, но замерла на полпути. К воротам, скрытым в густой растительности, подкатила карета. Савка безошибочно научился отличать по звуку почтовый тарантас, бочку водовоза или коляски соседей. Прикативший экипаж был большим, на мягком ходу и перестуком колес своих излучал некую важность. "Кого это принесло?" Супруга дома, гостей не ждали, может статься, это учитель итальянского заспешил? Легкое любопытство переросло в беспокойство. Карета стояла перед домом, фыркали кони, никто из прислуги не торопился с докладом о незваном визите. Минута текла за минутой, теребили пуговицу пальцы. "Да кто же это?" — Савка потерял терпение и двинулся к воротам быстрым шагом, удерживаясь от того, чтобы перейти на бег. Рывком отворил железную калитку и… Сложная гамма чувств отразилась на Савкином лице. На пороге стоял он сам. Одетый в легкий, по погоде костюм, в серых сандалиях, с тростью с золоченым набалдашником стоял господин, похожий на него, будто зеркальное отражение, мерил взглядом. Савка также не сводил с незнакомца изумленных глаз.
