Елена Ванслова - Ралли «Конская голова»
Эти мысли занимали меня недолго, потому что бежать стало гораздо труднее. К середине бульвара отяжелели ноги, сбилось дыхание, стало сухо во рту. Я уже не мог втягивать воздух носом на каждый третий шаг, а глотал его широко раскрытым ртом, без всякого ритма, как попало. Потом остро закололо в правом боку, и я понял, что недооценивал сложностей бега трусцой, или джоггинга, как его ни называй.
Мы сразу замечаем, что отличает нас от прочих, ведь это так лестно — быть сильнее, остроумнее, тоньше других. И втайне полагаем, что общие правила, применимые к большинству людей, писаны не про нас. Читал же я в книжках и слышал по телевизору — посоветуйтесь с врачом, начинайте с малого, прибавляйте понемногу, — но это же для слабых, а не для тех, кто прошел школу вольной борьбы, а потом до блеска отработал драйв слева.
Правило было писано и про меня.
Я понял это в то мгновение, когда всем телом почувствовал резкий толчок, будто внезапно остановился эскалатор метро. Меня крутануло, и, теряя равновесие, я успел заметить справа краснокирпичную стену нового МХАТа. Все вокруг затуманилось, задрожало, контуры деревьев, скамеек и чугунной ограды чуть сместились, как на плохой любительской фотографии. Я едва устоял на ногах. Нет, рано мне еще замахиваться на три километра. Потихоньку добегу до конца бульвара, и хватит на сегодня.
Но странное дело — после этого толчка я вновь почувствовал себя уверенно. Мир сфокусировался, контуры предметов стали четкими, пожалуй, даже более резкими, чем они были прежде, словно я надел очки, без которых, кстати, стараюсь обходиться. Мне показалось, что ноги мои стали сильнее, а воздух как-то сам по себе проплывает через прокуренные бронхи и легкие, вымывая оттуда тяжелые осадки от "Столичных", "Стюардесс" и немножко от "Мальборо".
Бежалось, как ни странно, легко, легче прежнего. Я чувствовал себя почти невесомым и ощущал радость от каждого движения. Должно быть, это и есть второе дыхание; удивительно, что прежде мне не доводилось испытывать такого приятного чувства.
Я слегка прибавил — это далось мне без труда — и совсем близко увидел бронзовую спину Пушкина и бронзовую руку с зажатым в ней бронзовым цилиндром. Совсем у памятника я сделал крутой вираж, чтобы, не снижая темпа, бежать по другой стороне бульвара обратно, к Тимирязеву, — все-таки наша взяла, и возраст для тренированного человека не помеха. Но не успел я додумать эту нехитрую мысль, как сердце словно сорвалось с места и стало метаться в груди, колотясь о ребра, а в глотке застрял ватным тампоном смятый, скомканный воздух. Я споткнулся, зашаркал отяжелевшими ногами и остановился. Хватит на сегодня. Пешком. Домой.
Я плюхнулся на скамейку. Отдышусь немного. Погляжу по сторонам. До чего же все-таки хорош опекушинский Пушкин, эта его левая рука с цилиндром, прижатая к фалдам сюртука…
Шутить изволите. Как же эту руку разглядишь, если Пушкин эвон сколько лет на другой стороне площади, лицом сюда, в Тверскому бульвару, а левая-то рука у него за спиной. Но я только что, готов поклясться, видел этот самый цилиндр и бронзовые фалды!
Я резко повернулся и сразу нашел на дальней стороне Пушкинской площади привычного Пушкина, даже разглядел цветы у постамента, а потом перевел взгляд поближе. Угол Тверской, как и положено ему на нынешнем отрезке времени, завершался не статуей, а прямоугольниками клумб и стилизованными фонарями.
В мире что-то перевернулось, а потом стало на свои места. Впрочем, судя по беззаботным лицам прохожих, в мире все оставалось по-прежнему. Если что-то и перевернулось, то в моей голове. Галлюцинация вследствие физической перегрузки. А что тут особенного? Наверняка парочка немецких профессоров еще в прошлом веке описала подобное явление, и с тех пор оно зовется их именами. Какой-нибудь синдром Кнопфа-Танненбаума. Красиво и непонятно.
Я отдышался и побрел домой, придумывая своему синдрому новые звучные названия. Тимирязев стоял на своем обычном месте и все так же глядел на кинотеатр. Отсюда я сделал вывод, что недомогание кончилось.
На следующий день я пришел к Тимирязеву, дав себе зарок бежать не более одного километра, причем в самом щадящем темпе. Благодаря обретенному благоразумию и даже тихо им гордясь, я совершенно спокойно, без намека на усталость пробежал половину дистанции. Никакой одышки, никаких коликов в боку. Вот и славно. Буду прибавлять день ото дня метров по двести — триста, потом немного увеличу темп, через месяц, глядишь, выйду на запланированный рубеж. Главное, не форсировать события.
Совершенно на ровном месте, без видимой причины, разрывая нехитрую цепочку моих рассуждений, меня, как и накануне, вдруг резко крутануло, и картина перед глазами поплыла, теряя резкость. Но я уже знал, что через секунду резкость восстановится, и был готов поймать это ускользающее мгновение, понять, что же, в конце концов, со мной происходит.
Я машинально продолжал бежать. Все было почти как прежде, но чего-то в пейзаже недоставало. Что-то из него исчезло. Что? Что?
На месте не было МХАТа. Вместо него громоздилась заброшенная кирпичная постройка, величественная и жалкая одновременно. Сотни раз я проходил мимо нее. Лишь много лет спустя, когда я растерял всех школьных друзей кроме Юры Прудника, эти каменные руины в самом центре Москвы превратились в театр.
И что-то в пейзаже было лишним. Я понял, что именно, как только заскрежетали колеса и раздались резкие звонки — один, другой, третий раз нажали на педаль, чтобы расшевелить зазевавшихся прохожих, — я понял, что вдоль бульвара идет красный двухвагонный трамвай.
Трамвай так трамвай. Меня трудно им удивить, хотя я знаю точно, что здесь уже лет тридцать назад сняли рельсы. Просто у меня синдром. Синдром Бауэра — фон Лин-денгроссена. С кем не случается. Вот с этими, что бегут рядом со мной и впереди меня, с ними, должно быть, то же самое. Только отчего они все такие молодые, совсем мальчишки? И почему на них одинаковые голубые майки и черные трусы? И зачем я бегу вместе с ними, стараясь не отставать, и кто этот тощий, с сухими длинными ногами, что бежит впереди всех, и я так хочу догнать его, но знаю, знаю же, что никогда мне этого не сделать, потому что…
Стоп, сказал я себе. Спокойно. И не надо щипать себя за руку, потому что это не сон. Всему найдется объяснение. Не сейчас, так позже. А пока — давай вперед, к финишу, и там, если очень захочется, можешь порассуждать.
И я бежал, стараясь не рассуждать, последнюю сотню метров до финиша, но сердце мое колотилось сильнее прежнего. Там, слева, за оградой бульвара, есть сквер с фонтаном, и у фонтана обычно сидят люди на скамейках — сто раз я видел это, проезжая мимо на троллейбусе, — сидят, конечно, если погода хорошая, а в плохую фонтан не работал, но сквер-то все равно оставался, и еще над ним, на стене углового дома по Сытинскому переулку, висят мудреные часы, по которым никак не понять, сколько же сейчас времени, загадка часового искусства.
