Чарльз Стросс - Небо сингулярности
– Там человек, в этом валуне, – сказал Рубинштейн.
– Что?
Сложная трехмерная модель склона холма раскинулась перед глазами распределенных роботов-шпионов Рашели. Василий пробирался по дальней стороне склона. Вот Мартин. А в валуне…
– Кто-то там есть, – кивнул Рубинштейн. – Живой. На самом деле, он хочет лететь с Фестивалем как пассажир. Могу понять, почему: с его точки зрения это имеет смысл. Но, думаю, Чрезвычайный Комитет может не согласиться – эти люди предпочли бы видеть его мертвым. Реакционные силы в столице не согласились бы по другим причинам: они хотят его возвращения. Он, видите ли, был губернатором планеты, пока слишком буквально не исполнились его личные тайные желания. Пренебрежение долгом. – Рубинштейн моргнул. – Я бы этому не поверил, но вот…
– Ага. Так что ему мешает лететь с Фестивалем?
– То, что он уже привлек его внимание. Фестиваль предоставляет услуги в обмен на информацию. Он рассказал ему все, что знал. Я тоже. И что теперь делать?
– Это нелепо, – сказал Мартин. – Вы хотите сказать, что Фестиваль принимает только пассажиров, которые оплачивают дорогу?
– Как ни странно, именно так попали на борт Край и Критики. Критики до сих пор платят за проезд, давая высокоуровневый комментарий на все, что найдут. – Буря снова сел.
– Эй, Критик! – позвал Мартин.
Внизу, у подножия, Сестра Седьмая села и выпрямилась.
– Вопрос? – бухнула она.
– Как вы направитесь домой? – крикнул Мартин.
– Кончить Критику! В ответ – проезд.
– Можете взять пассажира?
– Хо! – Сестра Седьмая неспешно стала подниматься на холм. – Вопрос об идентичности?
– Тот, кто в этом янтаре находится. Как мне сказали, он был губернатором планеты.
Критикесса подошла ближе. Рашель попыталась не отпрянуть от этой неуклюжей фигуры с овощным запахом.
– Груз взять можем, – пророкотала Сестра Седьмая. – Укажите причину.
– Гм… – Мартин глянул на Рашель. – Фестиваль ассимилирует информацию? Мы прилетели с флотом. Я могу рассказать интересную историю.
Сестра Седьмая кивнула.
– Информация. Да, полезно. Малая энтропия. Этот пассажир…
– Заключен в янтаре, – перебил Буря. – Очевидно, Фестивалем. Пожалуйста, будьте благоразумны. Некоторые мои коллеги не одобрили бы, а реакционеры…
Шестое чувство заставило Рашель обернуться. Прокуратор зачем-то зашел с другой стороны, и сейчас было видно, что у него в руке зажата рукоятка ножа без лезвия. И выражение лица у него было дикое.
– Буря Рубинштейн? – спросил он с придыханием.
– Да, я. А вы кто такой? – повернулся к нему Рубинштейн.
Василий сделал два шага вперед, шатаясь, как марионетка у пьяного кукловода.
– Я твой сын, сволочь! Ты уже забыл мою мать? – Он занес лучевой нож.
О черт! Рашель вдруг заметила шум помех, который даже сейчас подавлял ее имплантаты, пытаясь им внушить, что ничего не происходит, что никого здесь нет. Все стало яснее, намного яснее. Не только у нее здесь, оказывается, есть имплантаты высокого уровня.
– Мой сын? – Рубинштейн глянул недоуменно, и тут же лицо его прояснилось. – Милле разрешили тебя оставить, когда меня сослали? – Он встал. – Мой сын…
Василий замахнулся на Рубинштейна, неумело, но изо всей силы, которую мог собрать. Но, когда нож опустился, Бури на его пути не было: Мартин дернул его сзади и бросил на землю.
С душераздирающим скрежетом нож врезался в крышку корнукопии, рассек миллионы тонких микросхем. Божественный мерцающий свет и запах свежего хлеба ударили наружу, когда Василий попытался вытащить оружие. Сверхпроводящее моноволокно, сохраняющее твердость в невероятно мощном магнитном поле, – этот нож мог прорезать практически все на свете. Мартин перевернулся на спину и поднял взгляд как раз в тот момент, когда Василий с бессмысленным лицом шагнул к нему и занес нож. Раздалось короткое гудение, и глаза юноши закатились. Потом он свалился на чемодан.
Чувствуя жжение в груди и руках, Рашель опустила парализатор и вернулась к нормальной скорости. Она тяжело дышала, сердце колотилось.
Часто такое делать – смерть.
— Блин, во всем этом уродском флоте был хоть один человек без скрытой цели? – спросила она.
– Не похоже. – Мартин пытался сесть.
– Что случилось? – недоуменно оглянулся Рубинштейн.
– Я думаю… – Рашель посмотрела на чемодан. Он зловеще сдувался: лучевой нож прорезал множество ячеек синтеза, и резервуары горючего опустошались быстрее, чем ремонтная программа успевала их чинить. – Вряд ли стоит здесь оставаться. Вы что-то говорили о дороге на Плоцк?
– Да. – Буря скатил Василия с чемодана и оттащил на несколько шагов. – Это действительно мой сын?
– Возможно. – Рашель судорожно зевнула, проветривая легкие. – Я немножко удивлялась, зачем он… Ошибкой быть не могло. А еще – как он на вас выходил. Думаю, запрограммированно. Ведомство Куратора знало, что если революция – вы главный. Незаконный сын, опозоренная мать, легко вербуется. Правдоподобно?
Сестра Седьмая поднялась на холм и обнюхивала оболочку, занятую почти покойным герцогом Феликсом Политовским.
– Я говорила Фестивалю, пассажир выгружается в него сейчас вскоре, – прогремела она. – Вы говорите историю? Чтите кредит?
– Позже, – ответил Мартин.
– О’кей! – Сестра Седьмая щелкнула клыками в воздухе. – У вас перебор из банка мифологии. Я исправлю. Идем в Плоцк, еще быстрее, чем сейчас?
– Пока чемодан не бабахнул, – согласился Мартин. Он встал, слегка не в себе; вздрогнул, наступив на травмированную ногу. – Рашель?
– Иду. – Темное пятно почти ушло из поля зрения. – О’кей, если мы его свяжем и поместим в эту вашу шагающую хижину, то промывкой мозгов займемся потом. Посмотрим, есть ли в нем что-то, кроме запрограммированного убийцы.
– Согласен. – Буря помолчал. – Я не ждал такого.
– Мы тоже, – бросила она. – Пошли. Уберемся отсюда до того, как эта штука взорвется.
Они пошли, хромая, прочь от дымящейся бомбы революционера и последнего неизменного реликта старого режима, вниз по холму, к дороге, ведущей в Плоцк.
ЭПИЛОГ
Когда по городу разошлась весть о чудесном явлении в герцогском дворце адмирала Курца, бурная реальность стала подергиваться тонкой пленкой нормальности. Революционный комитет, разместившийся в Зерновой бирже, наблюдал за ситуацией с тревогой, но простой народ опасался куда меньше. Никто ничего не понимал, не знал, и все были в полном ошеломлении от странностей последнего времени. Теми, кто не был, почти все покинули город. Уцелевшие сбились в кучу в поисках утешения среди развалин всего, во что верили, ели манну из машин Фестиваля и молились.
