Филип Фармер - Миры Филипа Фармера. Том 15. Рассказы
Гамми снова хихикнула. Она встала и, переваливаясь, пошла через всю комнату к полке, на которой стоял флакон с дешевыми духами. В ее ушах раскачивались громадные медные кольца, туда и сюда колыхались внушительные бедра.
— Посмотри на это явление, — произнес Старина. — Как два мешка с кашей в бурю.
Но глаза его следили за ними с одобрительным огоньком, а увидев, как она щедро поливает дурно пахнущей жидкостью свою грудь величиной с подушку, он схватил ее в объятия и зарылся своим огромным носом во впадину между грудями, восторженно втягивая запах.
— Я чувствую себя, словно пес, что нашел старую косточку, которую он когда-то зарыл и о которой вспомнил только сейчас, — прорычал Старина. — Гав, гав, гав!
Дина, фыркнув, заметила, что ей надо глотнуть свежего воздуха, а то она лишится своего ужина. Она схватила Дороти за руку и решительно попросила составить ей в прогулке компанию. Побледневшая Дороти пошла с ней.
На следующий вечер, когда все четверо сидели за кухонным столом и пили пиво, Старина неожиданно протянул над столом руку и нежно коснулся Дороти. Гамми рассмеялась, но в глазах Дины зажегся гнев. Девушке она ничего не сказала, но зато принялась отчитывать Пейли за то, что тот слишком долго не мылся. Он обозвал ее плоскогрудой наркоманкой и сказал, что она врет, потому что он моется каждый день. Дина на это ответила, что да, он, конечно, моется, — с того времени, как на сцене появилась Дороти. Страсти накалялись. Наконец Пейли встал из-за стола и повернул фотографию матери Дины лицом к стене.
Дина, причитая, попыталась развернуть ее обратно. Он оттолкнул ее от фотографии, отказываясь бить ее, несмотря на оскорбления, которыми она его осыпала, — даже когда она выкрикнула ему, что тот не достоин лизать обувь ее матери, не говоря уже о том, чтобы осквернять прикосновением ее портрет.
Устав от пререканий, Пейли оставил свой пост у фотографии и прошаркал к холодильнику.
— Если ты посмеешь перевернуть ее без моего разрешения, я выброшу ее в ручей. И ты никогда ее больше не увидишь.
Дина, пронзительно вскрикнув, поползла на свое одеяло за плитой и там лежала, тихо всхлипывая и проклиная его.
Гамми жевала табак и смеялась. Из беззубого рта текла коричневая струйка.
— На этот раз Дина уж слишком довела его.
— А, чтоб ее и ее чертову мать! — фыркнул Пейли. — Эй, Дороти, а ты знаешь, как она надо мной смеется, потому как я считаю, что у Фордианы есть душа? И что я навожу на них, образин этаких, порчу? И потому как я считаю, что мы, Пейли, будем спасены тогда, когда выясним, где спрятана шляпа Старины Короля?
Вот, полюбуйся на эту! На эту краснорожую антеллигентную дракониху, наркоманшу в отставке, на эту старую дохлую клячу для обезьянника, она ж еще и суеверна, как сто чертей. Она воображает, будто ее мать — бог. И молится ей, и прощения просит, и выспрашивает у нее, что ожидается в будущем. А когда она думает, что одна, то разговаривает с ней. Вот она, пожалуйста, поклоняется своей матери, словно та — Старушка Матерь-Земля, врагиня Старого Дружищи. А ведь она знает, как это сильно обижает Старого Дружищу. Может, из-за этого он и не дает мне случая отыскать давно утерянный наголовник Старины Короля, хоть ему известно, что я ищу его в каждой куче отбросов отсюда до черт знает докуда в надежде, что какой-нибудь болван Гъяга выкинет его, не ведая, что это такое.
Так что эта дурацкая картинка, во имя всего святого, будет висеть своей уродливой рожей к стене, и точка. Ай, да заткнись ты, Дина, я хочу посмотреть «Бродягу Ух».
Немного погодя Дороти поехала домой. Оттуда она снова позвонила своему профессору антропологии. Тот, с нетерпением в голосе, стал отвечать ей, на этот раз более подробно. Он сказал, что рассказ Старины о войне между неандертальцами и вторгающимися Homo Sapiens неправдоподобен уже по той одной причине, что существуют свидетельства, указывающие на то, что Homo Sapiens скорее всего обитал в Европе до неандертальцев и, вполне вероятно, что вторгался как раз Homo Neanderthalensis.
Но он не был захватчиком в современном значении этого слова, — пояснил профессор. — Наплыв в Европу нового рода — или расы, или племени — во времена палеолита представлял собой, по-видимому, процесс миграции отдельных небольших групп. На завершение этого великого переселения могли уйти от тысячи до десятка тысяч лет.
И более чем вероятно, Neanderthalensis и Sapiens жили бок о бок тысячелетиями, крайне редко воюя между собой, поскольку были слишком заняты борьбой за существование. По той или иной причине — но, по всей вероятности, из-за своей малочисленности — Человек Неандертальский растворился в окружавших его народах. Некоторые антропологи высказали предположение, что неандертальцы были белокурыми и что они передали свои светлые волосы жителям Северной Европы.
Но какие б ни были догадки и предположения, — сказал в заключение профессор, — ясно одно: для такого меньшинства, явно отличающегося по всем параметрам, было бы невозможно сохранить свои индивидуальные физические и культурные признаки на протяжении столь длительного периода. Пейли сочинил свой, личный миф, чтобы хоть как-то компенсировать свое крайнее уродство, низкое положение в обществе, свое чувство отчуждения. Элементы мифа заимствованы из комиксов и литературы.
Тем не менее, — подвел черту профессор, — учитывая ваш юношеский энтузиазм и наивность, я выскажу свое окончательное мнение, если вы предоставите мне какое-либо вещественное доказательство его неандертальского происхождения. Скажем, вы могли бы показать мне, что у него есть тавродонтный зуб. Это было бы изумительно, если не сказать больше.
— Но, профессор, — взмолилась она, — почему бы вам самому не осмотреть его лично? Один лишь взгляд на ногу Старины убедил бы вас, я уверена.
— Дорогая моя, я не склонен гоняться за химерами. Мое время дорого.
Вот так обстояли дела. На следующий день Дороти спросила у Старины, не рвали ли у него когда-нибудь коренной зуб, или, может, у него есть рентгеновский снимок такого зуба.
— Нет, — ответил он. — У меня здоровых зубов поболе, нежели мозгов. И я вовсе не собираюсь рвать их. Сколько я буду хранить свой наголовник, столько я буду хранить и свои зубы, и свой желудок, и свое мужское достоинство. А вдобавок и свой здравый рассудок. Эти винтовкручиватели без винтиков в голове из больницы штата и впрямь здорово наломали мне бока своими осмотрами — вдоль и поперек, то вверх то вниз, то взад то вперед — и так всю ночь напролет, никогда не снимай комнату в гостинице прямо у лифта. И они доказали, что я не родился в часах с кукушкой. И все же они стали рвать на себе волосы и сказали, что что-то, должно быть, неправильно. Особливо после того, как мы поскандалили из-за моей шляпы. Я не позволю им брать мою кровь для анализа, ты знаешь, потому как считаю, что они хотят смешать ее с... водой — это все их, Гъягская магия — и превратить мою кровь в воду. Каким-то образом этот Элкинс подметил, что мне нужно быть в шляпе — думаю, потому, что я ни за что не хотел снимать ее, когда раздевался для медосмотра, — и он сорвал с меня шляпу. И я погиб! Украсть ее значило украсть мою душу. Все Пейли носят свою душу в шляпе. Я должен был заполучить ее назад. Поэтому я смирился и позволил им тыкать в меня и обглядывать меня всего, и брать у меня кровь.
