Том Холланд - Раб своей жажды
- Нет! - крикнул я, бросаясь вперед и выхватывая револьвер. - Нет!
На секунду наступило молчание. Негритянка взглянула на ствол револьвера и вдруг вновь расхохоталась.
- Отпустите ее! - в отчаянии вскричал я, целясь в Полидори. - Ради Бога, отпустите!
Негритянка пыталась что-то сказать, но слова потонули в ее же собственном громком смехе, заглушившем все остальное.
- Буду стрелять, - предупредил я.
Негритянка захохотала еще громче.
Я выстрелил раз... другой... Пули впились ей в грудь. На секунду она удивленно взглянула на ранки, а затем глаза ее заблестели от удовольствия.
- Замечательно! - вскричала она. - Просто замечательно! - Смех ее смолк. - Впрочем, это уже начинает надоедать, - вдруг сказала она и обернулась к Полидори. - Можете убить ее.
Полидори выхватил нож. Но я пошарил у себя под рубашкой и вынул киргизское серебро. Сразу же раздалось шипение. Я взглянул на Полидори: он опустил глаза и затрясся. Я направил на него луковицу, и он затрясся еще больше. Медленно я стал подходить к нему, держа в ладони киргизское серебро, а он начал отступать с повисшими бессильно руками. Я схватил Мэри Келли за руку. Она все еще дрожала в оцепенении, но когда я потянул ее, поднялась и пошла за мной. Я подал ей одежду, и Мэри Келли, вдруг осознав, что происходит, быстро надела на себя платье.
- Бегите, - прошептал я ей на ухо, - и не выпускайте это из рук.
Я сунул ей в ладонь киргизское серебро. Она уставилась на него, не трогаясь с места.
- Вам понятно? - спросил я. - Крепко держите.
Мэри Келли сжала луковицу, кивнула и побежала через холл. Слышно было, как хлопнула дверь. Я тяжело дышал. Значит, она убежала, может быть, добралась до улицы...
- Какое благородство!
Слова эти были произнесены столь издевательским тоном, что я почувствовал, будто мне за шиворот набросали льда. Я обернулся. Мы вновь остались наедине, как в экипаже на улице. В комнате теперь сгустилась жара, воздух стал какой-то густо-красный, напоенный запахом цветочной пыльцы и духов. Не отдавая себе отчета, я вдохнул его. Чувствовался запах лилий и белых роз, на которые капает кровь. На золотых треножниках курились благовония.
- Думал произвести на меня впечатление? - фыркнула Лайла. - Думал вызвать у меня вдохновение, чтобы я отпустила тебя, благословив, тронутая твоим предложением жертвы? - Она помолчала, лениво улыбаясь мне. - Или ты предлагаешь мне принять все за забавную шутку? Что ж, тогда судьба, которую я задумала для тебя, будет еще более забавной.
Она засмеялась, глядя на свои ногти, и ее яркие губы сжались.
- Слишком долго я откладывала, - пробормотала она.
Лайла потянулась в ванне, шевельнулась, и комната раздалась в стороны, когда она стала выходить из ванны, как Венера, рожденная из морской пены. Кровь мантией из сверкающих чешуек струилась по ее обнаженному телу, сверкала и исчезала, так что Лайла походила на змею, сбрасывающую кожу. Из одежды на ней были только драгоценности, браслеты и кольца в ушах, на шее блестело золото Каликшутры, на лбу сияла отметина вечного глаза, а на волосах покоилась корона богини Кали.
- Социалист, - зашептала она, глядя на меня,- трудяга на благо ближнего... - Она захлопала в ладоши. - Как восхитительно, прогрессивно! Притянув к себе, она прижала меня к груди. - Я, конечно же, сохраню тебя и пополню тобой свою коллекцию, - улыбнулась она. - И, думаю, что навечно.
Она поцеловала меня. Слова ее эхом отдались у меня в ушах, разошлись волнами по извилинам моего мозга. Это дезориентировало меня. Я почувствовал, будто падаю в ожидающую внизу кровь. Я прильнул к Лайле, все еще находясь в ее объятиях. Но теперь мы находились не в комнате, а бежали вниз по лестнице, по бесконечным ступеням, которые все были окрашены в разный цвет и извивались в пространстве двойных спиралей. Я уже восходил по этим ступеням раньше, но никогда не видел такого множества лестниц, чередующихся перед моим взором в паутине меняющихся красок, узоров и форм. Я смутно чувствовал, что боюсь их, что они изменят меня. Надо было спасаться бегством, освободиться от Лайлы, от ее обволакивающих объятий. Но я был скован, не мог пошевелиться. Ибо кровь, которую она впитала, теперь высасывала меня. Я вспомнил то ощущение в экипаже, когда моя шея растаяла от прикосновения ее губ. А теперь все мое тело сочилось в липком месиве жидкой плоти, и я ощущал, что всего меня поглощают, затягивают в матку, полную пахнущих рыбой, соленых и терпких выделений, искажая пульс моей жизни так, что, слыша его, мое существо едва ли казалось мне моим. И оно уже не было таковым... нет... мою кровь качало сердце какого-то другого существа. Теперь я стал созданием Лайлы, студнем, плацентой, белком. Копошащейся массой клеток... супом из крошечных точек. А потом исчезли и они. Осталось только что-то красное, бьющееся в пульсе крови Лайлы. Потом и оно замолкло. И не осталось ничего. Ничего, кроме тьмы. На какое время я пропал, не знаю. Навечно? На секунду? Может быть, и то и другое. Впрочем, пришло время открыть глаза.
- Она ждет вас, - объявила Сюзетта.
- Ждет?
- У лодки.
Сюзетта нагнулась и, улыбнувшись, поцеловала меня в лоб. Я взглянул на нее и нахмурился. Она как-то изменилась. Но как бы это описать, Хури? Она была все той же Сюзеттой, маленькой девочкой с косичками, в детском платьице, и в то же время в ней что-то изменилось. Сквозь ее лицо проглянуло лицо никогда не виденной мной ранее женщины лет двадцати пяти тридцати - величавое, прекрасное, невероятное. Когда я различал ее, терялась Сюзетта, потом Сюзетта возвращалась, а другое лицо пропадало. Бывают такие оптические трюки, вы, наверное, их видели - кролик одновременно является головой утки, а кружка - изображением парочки, готовящейся поцеловаться. Оба изображения присутствуют, но разум не может воспринять их одновременно. То же стало и с Сюзеттой, и вообще со всем, что я видел. Около меня с чистой одеждой в руках стоял искривленный карлик, такой уродливый, что я раньше едва ли мог вынести его присутствие, но я взглянул на него сейчас и увидел, какие у него длинные руки и ноги, как он прекрасен - пожалуй, самый привлекательный мужчина, виденный мной в жизни. А когда я пересек холл и заметил, что на ступеньках, свернувшись калачиком, спит пантера, то тут же почувствовал, что вижу не животное, а женщину, смуглую, милую и заносчивую, ее тело и тело пантеры одновременно отличались и были одним целым. Все звери, создания и существа здесь чудесным образом менялись, и, к своему удивлению, я испытывал при этом не ужас, а восхищение, не отвращение, а удовольствие.
- А я? - спросил я у Сюзетты. - Кем я стал?
Сюзетта, или скорее женщина, которая также была Сюзеттой, слегка улыбнулась.
