Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде
Юлай изумленно моргнул:
— Ты действительно так думаешь?
2
“Господи! Господи! Господи! Господи!”
3
Я провозился с уборкой более трех часов.
Я не торопился, протер все углы комнатки.
Пыльная оказалась работенка, зато теперь я знал каждую вещь, прижившуюся в логове Юлая. Низкий диван (я на нем спал), деревянный стол, обшарпанное кресло, не раз менявшее обивку, шкаф с постельным бельем и верхней одеждой, наконец, нечто вроде пузатого старомодного комода с выдвижными ящиками, набитыми всяким радиомусором. Радиодетали валялись и на полу, на подоконниках. Я собрал их и побросал в ящики комода. “Представляю, что творится в бункере связи”, — хмыкнул я заявившемуся Юлаю. Циклоп хохотнул, как запаздывающий гром: “Это трудно представить”.
Но мебель была только внешним кругом. Гораздо больше меня интересовал круг внутренний. Я, например, тщательно изучил постельное белье и одежду — никаких меток; перерыл комод, пошарил под диваном и под столом; удивительное дело — Юлай не хранил в домике ничего лишнего.
Несколько технических словарей, старые тапочки.
Вряд ли тут бывали когда‑то гости, я не обнаружил никаких следов.
4
Но самым тяжелым оставались сны.
Я спал в душной крошечной комнатенке, похожей на кубрик.
Храп Юлая, доносившийся из соседней комнаты, мне не мешал, как не мешали перемигивающиеся цветные лампочки постоянно включенной аппаратуры. Плевать, чем занимается Юлай, что он записывает, — я хотел выспаться на всю дальнейшую жизнь.
Вот только сны… В долгих снах я видел мертвые берега Итаки… А может, пустые берега острова Лэн… Не знаю… Странная музыка… Я просыпался в слезах.
Но чаще всего я видел себя бегущим вверх по холму.
Задыхаясь, я бежал к вершине холма — коснуться рукой небесной синевы, нависавшей так низко. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, только взбежать на холм и коснуться рукой небесной синевы.
Кажется, Сизиф был хулиганом, из чистого хулиганства он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это Сизифа покарали боги. “Господи! Господи! Господи! Господи!” Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за сухие кусты, я бежал вверх по холму к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что‑то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить слов. Но я кричал (или мне кричали) что‑то важное, что‑то необыкновенно важное, что‑то такое, наверное, что могло изменить мою жизнь. Но я не мог вспомнить — что? Попытки вспомнить приносили мучительную головную боль. Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Что я кричал во сне? Почему меня это мучило?
Не знаю.
Проснувшись, я садился на подоконник.
Внизу шумел невидимый океан, в темном небе проплывал пульсирующий огонек — жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но — чужим.
Совершенно чужим.
5
На исходе второй недели я выяснил нечто важное: у циклопа бывают гости!
Проснувшись за полночь, я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом привычно пересел на деревянный прохладный подоконник. Внизу, в ночном тумане, смутно блеснул огонек. Я машинально взглянул на часы. Что может делать Юлай на берегу за полночь? Потом, не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.
Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, описывал странные дуги; потом снизу отчетливо донесся негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.
Комната циклопа, когда я в нее заглянул, показалась мне пустой, темной и незнакомой. “Юлай!” — позвал я, зная, что он не откликнется.
Он и не откликнулся.
Я взял фонарь, открыл наружную дверь и окликнул:
— Ровер!
Пес тоже не откликнулся.
Огонек то гас в тумане, то разделялся на два. На берегу явно что‑то происходило.
Единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, конечно, был доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с непонятным мне тайным союзом. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Казалось бы, ерунда, но от этой светящейся точки доктор Хэссоп раскурил сигару… Потом доктор Хэссоп вышел на некоего Шеббса… Позже на старика Беллингера… Все эти встречи закончились кровью. То есть ничем.
Ночь.
Огоньки в тумане.
Если впрямь существует некий тайный союз, оберегающий человечество от ими же придуманных страшных игрушек, у такого союза должен существовать огромный архив. Я не представлял, что может храниться в таком архиве. Таинственный перстень? Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения физиков Голо Хана и Лаути? Жуткие журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановых пилюль, превращающих воду в бензин, секреты гнущегося стекла, холодного света, греческого огня, герметической закупорки?
Возможно.
Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.
Доктор Хэссоп был бы счастлив заглянуть в такой архив хотя бы одним глазом; и я вдруг подумал, что это не шеф (адепт дисциплины), а именно доктор Хэссоп мог сдать меня… Ну, скажем, хотя бы за подтверждение того, что подобный тайный архив существует…
— Ровер!
Ни отклика, ни движения. Я вообще не слышал эту тварь.
Камни, тьма. И взвесил в руке фонарь. Он показался мне достаточно тяжелым.
С некоторым сомнением я ступил на тропинку, круто ведущую вниз, к бухте. Никто меня не остановил. Но огонек внизу вдруг погас, а шум лодочного мотора отдалился. Значит, из бухты все‑таки есть выход, отметил я про себя.
Я спускался, светя под ноги.
Никакой лодки я, конечно, не нашел, но влажный песок был примят сапогами, а под поблескивающей в свете фонаря стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.
Странный шум послышался за спиной.
Спасло меня только то, что, обронив фонарь, я просто прыгнул в воду.
Обороняться против взбесившейся от ярости твари было невозможно. Я решил, что лучше утонуть, чем попасть под клыки Ровера.
Глава седьмая
1
— Я предупреждал: Ровер инициативен. Ты сутки мог купаться в холодной воде, если бы я не вернулся. Он ни за что не пустил бы тебя на берег.
