Стивен Кинг - Салимов удел
И все-таки тут воняло.
Взгляд Евы сосредоточился на маленькой полудверке, которая вела еще ниже, в подпол, но туда она сегодня идти не собиралась. Кроме того, стены подпола были из твердого цемента. Непохоже, чтобы туда сумел забраться какой-нибудь зверек. И все же...
- Эд? - вдруг безо всякой причины тихонько позвала она. Ровный звук собственного голоса напугал Еву.
Слово умерло в тускло освещенном подвале. Ну, и зачем она это сказала? Что, скажите на милость, тут делать Эду Крейгу, даже если здесь есть, где спрятаться? Пить? Без подготовки Ева не могла придумать, какое место в городе нагоняло бы на пьющего большую тоску, чем ее подвал. Уж скорее Эд ушел в лес со своим никчемным приятелем, Вирджем Ратбаном, пропивать чьи-нибудь денежки.
Ева все-таки задержалась еще на минутку, обшаривая взглядом подвал. Страшно воняло тухлятиной - просто устрашающе. Она понадеялась, что делать фумигацию не придется. Бросив последний взгляд на дверку подпола, она пошла обратно наверх.
Отец Каллахэн выслушал их (всех троих), и к тому времени, как священника полностью ввели в курс дела, было чуть больше половины двенадцатого. Они сидели в прохладной и просторной гостиной у Каллахэна, а солнце текло в широкие окна фасада такими толстыми снопами, что хоть режь их. Наблюдая за сонно танцующими в солнечных тоннелях пылинками, Каллахэн вспомнил где-то виденный старый мультфильм: уборщица со щеткой изумленно уставилась на пол - она вымела из комнаты кусочек собственной тени. Теперь сам он испытывал отчасти сходные чувства. Второй раз за двадцать четыре часа Каллахэн столкнулся с абсолютно невозможным. Только сейчас это невозможное получило подтверждение из уст писателя, вроде бы неглупого мальчугана и доктора, которого в городе уважали. И все-таки невозможное есть невозможное. Нельзя вымести прочь собственную тень. Вот только, кажется, именно это и произошло.
- Принять ваши слова было бы куда легче, если бы вы сумели распорядиться насчет грозы и отказа электропитания, - сказал он.
- Все это истинная правда, - ответил Джимми. - Уверяю вас.
Отец Каллахэн поднялся и что-то достал из черной сумки Джимми - две усеченных бейсбольных биты с заостренными концами. Повертев одну в руках, он сказал:
- Всего минуточку, миссис Смит. Будет совсем не больно.
Никто не засмеялся.
Каллахэн вернул колья обратно, подошел к окну и выглянул на Джойнтер-авеню.
- Все вы говорите очень убедительно, - произнес он. - И, полагаю, мне следует добавить мелкую деталь, которой вы не располагаете.
Священник опять повернулся к ним.
- В витрине мебельного магазина Барлоу и Стрейкера висит объявление. Оно гласит: "Закрыто до особого распоряжения". Сегодня утром, ровно в девять, я сам приходил туда обсудить голословные утверждения мистера Бэрка с этим вашим таинственным мистером Стрейкером. Магазин заперт - и с парадного, и с черного хода.
- Вы должны признать - это сходится с тем, что сказал Марк, - заметил Бен.
- Может быть. А может быть, это чистая случайность. Позвольте мне еще раз спросить: вы уверены, что без католической церкви не обойтись?
- Да, - ответил Бен. - Но, если придется, мы отправимся без вас. Если дойдет до того, что я останусь один - я пойду один.
- Нет нужды, - поднимаясь, отозвался отец Каллахэн. - Следуйте за мной к храму, джентльмены, и я выслушаю ваши исповеди.
Бен неуклюже опустился на колени в затхлой сумрачной исповедальне. Голова шла кругом, в ней царил полный разброд и один за другим мелькали сюрреалистические образы: вот Сьюзан в парке, вот миссис Глик отступает перед импровизированным крестом из шпателей и ее дергающийся рот зияет, как открытая рана, вот из ситроена на нетвердых ногах вылезает одетый как пугало Флойд Тиббитс и кидается на него, вот Марк Питри нагнулся к окошку машины Сьюзан. Бену в первый и последний раз пришло в голову: а не сон ли все это? - и его усталый рассудок с готовностью уцепился за такую возможность.
На глаза молодому человеку попалось что-то в углу исповедальни, и он с любопытством поднял предмет. Это оказалась пустая коробочка от мятных леденцов, возможно, выпавшая из кармана какого-нибудь маленького мальчика. Мазок неопровержимой реальности. Картонка под пальцами Бена была всамделишной и материальной. Кошмар происходил наяву.
Открылась маленькая раздвижная дверца. Бен посмотрел на нее, но увидеть за ней ничего не сумел. В окошке висела тяжелая шторка.
- Что мне делать? - спросил он шторку.
- Скажите: "Благослови, отче, ибо я грешил".
- Благослови, отче, ибо я грешил, - повторил Бен. Его голос прозвучал в замкнутом пространстве странно и тяжело.
- Теперь рассказывайте о своих грехах.
- Обо всех? - ужаснулся Бен.
Бен начал, напряженно размышляя и стараясь держать в уме Десять заповедей в качестве этакого сортирующего экрана. Но легче от того, что он рассказывал, не становилось. Чувства очищения не было вовсе - только неясное смущение, сопровождавшее раскрытие Беном незнакомцу недобрых тайн своего бытия. И все-таки он понимал, как такой обряд превращается в жгуче-захватывающую привычку, как процеженное спиртовое растирание для пьяницы-хроника или спрятанные за неплотно прилегающей доской в ванной похабные картинки для мальчишки-подростка. В исповеди было нечто средневековое, отвратительное, как в ритуальном акте рвоты. Бен обнаружил, что вспоминает сцену из бергмановской "Седьмой печати": толпа оборванных кающихся грешников проходит по городу, пораженному черной чумой, и в кровь бичует себя березовыми прутьями. Такое самообнажение рождало в Бене ненависть (но солгать этот упрямец себе не позволил бы, хотя ложь могла получиться вполне убедительной), отчего цель этого дня становилась реальной в последнем смысле, и убедительной), отчего цель этого дня становилась реальной в последнем смысле, и Бен буквально видел написанное на черном экране своего мозга слово "вампир" - не так, как пишут в фильмах ужасов, а маленькими аккуратными буковками, предназначенными для вырезания на дереве или выцарапывания на свитке. В тисках чуждого обряда молодой человек чувствовал себя беспомощным, оторванным от своей эпохи исповедальня могла бы быть прямым пневмопроводом в те времена, когда вервольфы, инкубы и ведьмы были той частью внешней тьмы, с которой мирились, а церковь - лишь маяком света. Бен впервые в жизни ощутил медленный, вселяющий ужас пульс разбухающих столетий. В первый раз собственная жизнь представилась ему искоркой, тускло поблескивающей в конструкции, которая при внимательном рассмотрении могла свести с ума кого угодно. Мэтт не говорил им, что отец Каллахэн убежден, будто его церковь Сила, но теперь-то Бен мог догадаться сам. Он чуял присутствие Силы в этой вонючей коробчонке. Сила вламывалась к нему, оставляя нагим и презренным, и Бен чувствовал это лучше всякого католик, привыкшего к исповеди с младых ногтей.
