Клиффорд Саймак - Всякая плоть - трава
И нельзя их в этом винить. Они не готовы были к тому, что случилось, оно им не по плечу. Долгие-долгие годы они существовали скромно и неприметно в тихой заводи, вдалеке от широкого русла, где неслась и бурлила жизнь большого мира. Крохотные событьица милвиллского житья-бытия непомерно разрастались в их глазах, становились историческими вехами: кто же не помнит, как сумасбродный мальчишка, младший из Джонсонов, врезался на ветхом семейном фордике в дерево на Улице Вязов? Или тот день, когда вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках заснул на берегу реки - и бултых в воду! Спасибо, мимо проходил Лен Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался воды, что на силу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и складывалась жизнь со всеми её треволнениями.
И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они не в силах его постичь; то, что произошло, пока ещё слишком огромно и непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, - вот почему им тягостно, неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди - вспыхнет, прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия... был бы повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута, когда их ярость вырвется наружу, мишень готова - об этом постарались Хайрам Мартин и Том Престон.
Идти уже недалеко. Я поравнялся с обителью нашего банкира Дэна Виллоуби - этакая огромная скучная махина из кирпича, с первого взгляда всякий догадается, что в таком доме может жить только тип вроде Дэниела Виллоуби. Напротив, на углу, дом старика Перкинса. С неделю назад сюда въехали новые жильцы. Это один из немногих домов у нас, в Милвилле, которые сдаются внаем, и обитатели его меняются чуть не каждый год. Никто даже не дает себе труда с ними знакомиться - охота время тратить! А дальше, в конце улицы, живет доктор Фабиан.
Еще несколько минут - и я буду у себя, в доме с продырявленной насквозь крышей, в пустых гулких комнатах, наедине с вопросом, на который нет ответа, а за оградой будут меня подстерегать подозрительность и ненависть всего Милвилла.
На той стороне улицы хлопнула дверь, кто-то, громко топая, бежал по веранде. И тотчас раздался крик:
- Уолли, нас хотят бомбить! Сказали по телевизору!
Из темноты приподнялась большая сутулая тень - кто-то лежал на траве или на низко, у самой земли, расставленном шезлонге, я и не видал его, пока он не вскинулся на крик.
В горле у него булькало, он силился что-то сказать и не мог.
- Экстренное сообщение! - кричал тот, с веранды. - Сейчас передают!
По телевизору!
Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.
И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая,
- ноги сами несли меня.
Я-то думал, у меня ещё есть немного времени, а времени нет. Не ждал я, что слух разнесется так быстро.
Потому что это сообщение наверняка только ещё слух: предполагается, что могут бомбить... говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может быть, сбросят бомбу... Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино, они не станут разбирать, где слухи, а где факты.
Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда... будь сейчас в Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.
Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там?
С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхая по тротуару тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся взволнованный голос комментатора последних известий, но слов я не разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту - проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, - и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня - и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле... но ведь я не слышал ни звука!
"Брэдшоу Картер", - вновь позвал беззвучный голос.
И - аромат Лиловости... может быть, даже не аромат, скорее ощущение.
Воздух полон им - и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.
- Я слышу, - отозвался я. - Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал - где ему было качнуть такое дерево.
"Я здесь, - сказал вяз. - Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить."
- Ты знаешь? - спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же он знает - и о бомбе, и обо всем...
"Мы знаем, - сказал вяз, - но отчаянию нет места."
- Нет места? - растерянно переспросил я.
"Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради... как это называется?"
- Радиация, вот как это называется, - подсказал я.
"Подождать, чтобы радиация рассеялась."
- На это уйдут годы.
"У нас есть годы, - был ответ. - У нас есть время, сколько угодно.
Нам нет конца. И времени нет конца."
- А для нас время кончается, - сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильней всего - к самому себе. - И для меня наступает конец.
"Да, мы знаем, - сказала Лиловость. - Мы очень о вас сожалеем."
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине - пусть же нас выручают те, кто нас до этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому, в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.
"Мы очень о вас сожалеем", - сказал вяз. Но и жалеть можно по-разному. Что это - подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в её смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах, - а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важней обладать этой упрямой гордостью, чем другим - сильным и уверенным. Она - единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.
Лиловость... а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее.
Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей дорогой, в будущее без конца, без предела, - там встретятся новые твари, новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.
А ведь это - одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, - людям никогда не придется изведать такое...
Безнадежное одиночество, ледяной, неумолимый холод... во мне вдруг шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне жаль и не те лиловые цветы, а неведомое. Нечто, которое провожало меня из чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной... жаль живую мыслящую материю - такую же, из какой создан и я.
- Я тоже сожалею о тебе, - сказал я и, ещё не досказав, опомнился: оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о ней.
Из-за поворота улицы, идущей по бровке холма, на бешеной скорости вылетела машина, яркий свет фар хлестнул по теплицам. Я отпрянул, но фары погасли, ещё не настигнув меня.
Во тьме кто-то позвал меня по имени - чуть слышно и, кажется, пугливо.
Из-за угла, не замедляя скорости, вывернулась ещё машина, её занесло на повороте, взвизгнули шины. Первый автомобиль круто затормозил и, содрогнувшись, замер возле моего дома.
- Брэд, - снова чуть слышно, пугливо позвали из темноты. - Где ты,
Брэд?
- Нэнси?! Я здесь, Нэнси.
Что-то случилось, что-то очень скверное. Голос у неё точно натянутая до отказа струна, точно пробивается он сквозь густой туман охватившего её ужаса. Что-то неладно, иначе не мчались бы так неистово к моему дому эти машины.
