Геннадий Прашкевич - Приключение века
А Краббен не торопился.
Краббен оказался неглуп и расчетлив.
Краббен (позже мне об этом рассказывал Серп Иванович) очень точно определил то место, в котором я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, столь бурно разочаровала Краббена.
А я выглянул из пещеры только через час.
Было темно. Краббен и Сказкин исчезли.
Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачивалось отражение Луны.
Как костер...
Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, конечно, пылать на гребне кальдеры; но Сказкин исчез, Сказкин сбежал, Сказкин не поддержал попавшего в беду человека!
Один...
Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на нее не хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены; Краббен (я чувствовал это) таился где-то неподалеку.
"Сказкин, Сказкин!.." - с горечью повторил я.
Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет обо всем увиденном. М_о_р_с_к_о_й _З_м_е_й_! - это ли не открытие?!
Но фал оказался коротким, а пещеру заблокировал Краббен, а Серп Иванович бежал с поля боя!
"Сказкин, Сказкин!" с горечью повторил я.
Сказкину я мог простить все - его постоянные преувеличения, его мелкие хищения, его неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к Агафону Мальцеву; я мог простить Сказкину даже его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника гонит по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: "Поддай, начальник! Поддай!" - этого я Сказкину простить не мог.
А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин после всего мною пережитого бросил меня! А ведь Сказкин даже не удосужился развести на гребне костер! Не для тепла, конечно. Что мне тепло... Хоть бы для утешения!
Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.
Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.
...Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.
Краббен умел ждать.
"Не трогай в темноте того, что незнакомо..." - вспомнил я известные стихи. _Н_е _т_р_о_г_а_й_! Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат - мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей на пятиметровой высоте источенной ветрами базальтовой стены. Ни травки, ни кустика, голый камень!
Один...
Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью выступов и трещин. Вон гидра, сжавшаяся перед прыжком, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая руками водоросли.
"Сюда бы Ефима Щукина" - невольно подумал я.
Ефим Щукин был единственным скульптором, оставившим на островах неизгладимый след своего пребывания.
Все островитяне знают гипсовых волейболисток и лыжниц Щукина, все островитяне сразу узнают его дерзкий стиль - плоские груди, руки-лопаты, поджарые, вовсе не женские бедра. Но что было делать Ефиму? Ведь своих лыжниц и волейболисток он лепил с мужчин. Позволит ли боцман Ершов, чтобы его жена позировала в спортивной маечке бородатому здоровяку? Позволит ли инспектор Попов, чтобы его дочь застывала перед малознакомым мужчиной в позе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер Шибанов зря побил свою Виолетту, когда, задумчиво рассматривая Щукина, она призналась, как бы про себя, но вслух: "Я бы у него получилась"?
Щукин не знал натурщиц, Щукин лепил волейболисток с мужчин, и мужики его профессиональные старания понимали: кто нес пузырек, кто утешал: "Ты на материк мотай! На материке у тебя от баб отбоя не будет!"
Ночь длилась медленно - в лунной тишине, в лунной тревоге.
Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили. Я низко свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
Нет... пусто...
Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно! Был ли Краббен? Не родился ли я вообще в этой пещере?
А то вдруг вторгался в сон Сказкин.
"Начальник! - шумел он. - Ты послушай, как нас, больных, морочат! Я, больной в стельку, прихожу к наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! "Вам, - говорит, - придется подождать. Вы не совсем удачно пришли. К нам приехал гость, профессор из Ленинграда, он собирается нашего шефа везти к себе. Вот какой у нас шеф!" А я, начальник, человек деловой, сами знаете, я уточняю: "А что профессор, он очень болен?" - "С чего вы взяли? Этот профессор здоров как бык!" - "Ну вот видишь, - говорю, профессор здоров, а я болен в стельку. Потому пусть ждет он, а не я!", - и щипаю секретаршу за высокий бок. Она, конечно, в крик. "Псих! Псих!" кричит. Да еще издевается: - А сколько дважды два будет?" А на шум, начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, он с нами со всеми замучился. "Это кто? Это кто?" - кричит секретарша и пальчиком серебряным в меня тычет. А доктор наш занят, его, может, в Ленинград сейчас повезут, он уже про свое думает, ну и говорит: "Профессор из Ленинграда!" Ждет он, дескать, этого профессора, а получилось, что это вроде бы я! Ну, хоть и тыкала в меня секретарша серебряным пальчиком, я ее еще раз ущипнул. "Вот так, - говорю, - цыпа!"
Сказкин, он свое не упустит!
Просыпаясь, я избавлялся от непрошеных сновидений, но от одной паршивой мыслишки избавиться никак не мог.
Вот какая это была мыслишка:
Серп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания привычка, притворяющаяся убогой в хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до ядерного облака!
Увидев: начальник прыгнул в пещеру, а, значит, Краббен его не съест, увидев: вряд ли Краббен в ближайшее время выпустит начальника из пещеры, наконец, оценив все это, не мог, что ли, Серп Иванович толкнуть мои сапоги и остатки фала, а то и компас с геологическим молотком за небольшой набор дрожжей и сахара?
Я ведь знал: куражиться Сказкин умеет!
Перед самым отходом с Кунашира на Итуруп, когда мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, Серп Иванович внезапно исчез. Вот только что был рядом, сопел, бухтел, ругался, а сейчас - нет его!
