Владимир Рыбин - С нами крестная сила
В тот самый миг, когда баба Таня ухнула на стол горячую сковороду с фырчащими блинами, пришел Епифан. Будто в окно подглядывал. - Хлеб да соль, - сказал с порога и сразу, как у себя дома, уселся за стол, погладил свою пеструю бороду, протянул Гиданне тарелку. - Накидай, дочка. - Остынут на тарелке-то. - Ничего, я с чайком. Плесни малость. Самовар стоял тут же, блестел начищенным боком, выпячивая полустертые вензеля старых гербов. Гиданна налила в большую глиняную кружку темной заварки, затем крутого кипятка, отчего по избе разлился травяной аромат, поставила кружку перед Епифаном и уставилась смотреть, как он ест. А ел старик красиво, не торопясь, не роняя крошек, и в то же время очень уж аппетитно, так, что самому хотелось есть. Андрей покосился на бабку Татьяну, все бегавшую от печи в сени и обратно, думая, что вот сейчас она принесет заветную, выставит если не рюмки, то хоть стаканы. Выпил бы он сейчас с превеликим удовольствием. После всего пережитого в этот день. Но бабка все бегала, Гиданна все смотрела, а Епифан ел, ни на кого не обращая внимания. - Ты ешь, ешь, - шепнула Гиданна, подставляя Андрею тарелку полную блинов, густо залитых сметаной. - А ты? - Я успею. - Она успеет, - сказал Епифан. - Не ей говорить, тебе. - Мне? О чем? - Ты же познал истину. - Я?! Внезапно вспомнился сон, сразу весь. Вспомнилось и удивительное чувство всепознания, охватившее его в ту ночь у ручья. Мелькнула мысль: откуда Епифану-то известно? Мелькнула и пропала: в этих чудодейных местах все возможно. - А разве можно познать истину? - спросил спокойно. Епифан заерзал на скамье, улыбнулся, прищурившись: - Позна-ал. Не истину, конечно, но познал, верю. - И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз: - Познайте истину, и истина сделает вас, свободными. А? Это ведь Христос говорил. Значит, можно познать, ежели много узнать. - Многознание уму не научает, - вспомнил Андрей невесть когда слышанную фразу. Епифан крякнул удовлетворенно и отодвинул от себя тарелку. - А? Познал ведь. Расскажи, расскажи. - Вроде что-то понял, - неуверенно сказал Андрей. - Но как-то вдруг. Не учил, не зубрил, а понял. - Ты познал мир сердцем, - еще больше оживился Епифан. - Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно-орган высшего провиденческого познания. Опять Епмфан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит? - Теперь ты обязан. А ты, - старик погрозил Гиданне, - не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. - Ом снова повернулся к Андрею. - Не бесцельное умножение- знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим. - Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, - не удержался Андрей от колкости, Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад: - Надо верить, тогда все будет. - А я неверующий. - Неверующих людей не бывает. - Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. - Всяк, познавший любовь, верит. Али не так? Андрей промолчал. - Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным. - Не всякий, - возразил Андрей. - Взять преступников... - Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же - вдруг да проснется? Тогда ведь - в петлю! - Божественное? У преступников? Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне: - Объясни ты. - Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется. - Все равно. - Тогда так, - многозначительно начала Гиданна. - Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют... - Я не думаю... - Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не з этой жизнк, так в другой, так в третьей. Епифак кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Енифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции - шарахаться начнут. - Какой я верующий... - сказав задумчиво. - Молиться не умею. - Молиться надо, - обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. - Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении... - И в церковь не хожу. - В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. - Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова. Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое. Сильные духом молятся в пустыне, - сказал наконец. - Противоречие получается, - возразил Андрей. По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить. - Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых... - Церковь создал Павел, - прервал его Епифан. При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож. - Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и - учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни - заменяя им иудейство, другие - эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога - Мессию... Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала. - Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель. И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" - все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах. - Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, - разум и сердце. Андрей подумал, что таких "умельцев" в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор: - Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек... Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, - резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. - Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся... Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. - А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие "Гаврилиады" и прочие срамные байки... Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него-не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай. - Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! - сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. - Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем. - Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом. - Обычным?! Без отца-та? - Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца. - Тьфу, охальник!.. - Не плюйся, о Боге речь. Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь. - Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий. - Без роду, без племени, - вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая. Епифан крякнул, но виду не подал. - Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря. Тут и Андрея проняло, и он сказал: - Как же... Известно же, мать-то еврейка. - Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям... Знаю, знаю, чего скажешь, - замахал он рукой в сторону Андрея. - Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком... - Как же, обычным! - опять встряла баба Таня. - Не совсем обычным, - согласился Епифан. - Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету. - С того свету? Окстись, Епифан! - С того, не с того, а с другого, откуда видней... Епифан внезапно вскочил, уставился в окно: - Да вона они, вона, опять шастают. Андрей подался к окну, потом к двери: - Поглядеть бы! И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут - нельзя? - Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть. Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман. А в том тумане медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные из полиэтиленовой пленки. - Они? - шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще от чего. Ответил Епифан: - Они, родные. - С летающих тарелок? - С каких еще тарелок? Выдумки это. Тут они живут, где и мы, только в своем мире. - Как это? - А так вот... - Ученых бы позвать. По всему миру пришельцев ищут, а они тут, искать не надо. - Приезжали. Обругали нас выдумщиками, ничего, мол, нету. - Да вот же... - Это для тебя - вот же. Ну мы еще, они к нам привыкли, не прячутся. - Ученых боятся, что ли? - Чего им бояться у себя-то дома? Видать, не интересны им. Они ведь заранее знают, кто чего скажет - подумает. И что завтра будет, тоже знают, кто когда чихнет или помрет. - А мы?.. Я-то чего? - Чем-то ты им приглянулся. - Может, пойти спросить? - Не любят они, когда к ним суются. Надо - сами тебя найдут, а так ходи, не ходи... Прозрачные силуэты меж тем совсем потерялись в тумане, растворились в нем. И как-то сразу туман погас, стал невидим в сгущавшемся сумраке. Только закат еще тлел, сужаясь, но не угасая. - Пожара бы не было, - непонятно почему сказал вдруг Епифан. - Не нравится мне... Что ему не нравилось, Андрей не спросил, И Гиданна тоже промолчала. Так они и стояли некоторое время, ни слова не говоря. Андрей все вглядывался в тьму за огородами, где был тот самый сарай и где только что плавали странные силуэты, но ничего там уже не видел, совсем ничего. Епифан застегнул на все пуговицы свой старенький пиджачишко, ознобно передернул плечами. - Ну, я пойду. И пошел было, да остановился, оглянулся и, как тогда, у плетня, погрозил пальцем: - Смотрите у меня!.. Андрей засмеялся, но Гиданна никак не отозвалась, и он примолк, почувствовав вдруг за шутливой угрозой старика что-то отнюдь не шуточное. Он обнял Гиданну, прижался щекой к ее щеке, задохнувшись и возликовав в душе, Но она отстранилась, шагнула к крыльцу. - Спать пора. Завтра рано вставать. "Можно и не вставать", - хотелось сказать Андрею. Но промолчал, подумал: "Потом скажет, ночью". В избе ярко горела электрическая лампочка, и свет ее после всего таинственного, что было в тот вечер, показался неестественным. На высокой кровати с железными спинками и никелированными шарами была пышно взбита перина, острыми углами наволочки топорщилась подушка, тоже высоко взбитея заботливой бабой Таней. А у другой стены лежал на полу ватный матрац с аккуратно разглаженной подушкой и пестрым ватным одеялом. - Располагайтесь, голубчики, приятных вам сновидений, - ласково пропела баба Таня и подалась к выходу. - А ты, баб Тань? - Я в чуланчике. - Давай я в чулане... - Располагайтесь. Тебе, Андрей, чай, не жестко будет на полу-та? - Не жестко, - весело ответствовал он, косо гяянув на высокую кровать. - А я в чуланчике. Хорошо там. Прохладно, травами пахнет. И выскользнула в сени, плотно затворив за собой дверь. - Ты на кровать-то не заглядывайся, - сказала Гиданна. - Такой бугай. Он подергал железную спинку и вздохнул: жидковато для двоих, поломается, того гляди. - Давай ты ко мне. - Ладно. Потом. Гаси свет. - В темноте раздеваться? - Ничего, не запутаешься. Промолчал, щелкнул выключателем, разделся, лег на жесткий матрац и уставился во тьму, раздумывая, что делать: идти к Гиданне или дожидаться, когда сема придет? Спохватился: если молчать, она возьмет да уснет. Позвал тихо: - Ты спишь? - Засыпаю. Хотел позвать ее, да вдруг сказал совсем другое: - Эти чудики-то прозрачные в сарай пошли. - Они который день там ходят. - Чего им надо? Сказал он это с чуть заметной иронией, дескать, ясно чего, мы тоже там были. - Ты зря смеешься, - А как думать о пришельцах с того света? Всерьез? - Я тебе говорила о других пространствам, да ты не понял. "Не до того было", - подумал он. - Ну так слушай, я расскажу. "Иди, здесь расскажешь", - мысленно произмес Андрей. И еще повторил там же мысленно, чтобы хорошенько поняла. Не поняла, не захотела. И он, закинув руки за голову, стал глядеть на неясные тени на потолке. А Гиданна говорила, тихо, назидательно, переходя на этот так не нравившийся ему менторский тон. - Русский математик Лобачевский путем аналогии между нашим трехмерным и воображаемыми двух- и одномерным мирами выводил законы высших миров. Представь себе одномерное существо, способное двигаться лишь в одном направлении, не знающее что такое право и лево. Теперь представь себе, что к нему приближается двухмерное существо, некая плоская фигура, квадрат там либо треугольник. Одномерное существо увидит лишь линию, подобную себе, если треугольник приблизится ребром, и ничего ме увидит, если приблизится плоскостью. Точно' так л"е двухмерное существо, не знающее верха и низа, ме способно понять трехмерное существо. Если последний обратится ч первому, то двухмерному будэт казаться, что голос звучит где-то внутри его самого. Если существа высшего измерения попадают в фокус зрительных образов низшего измерения, то эти последние видят только ту сторону первых, которая свойственна их собственному измерению. Таким образом, существа низшего измерения всегда находятся в сфере наблюдения невидимых ими существ высшего измерения, и понятия высшего измерения настолько неизвестны для существ низшего измерения, что последние не в состоянии определить их свойственным им языком. Понятно? Андрей промычал что-то невразумительное. Подумал, что такие мудрствования и днем-то не переварить, не то что теперь, когда волнуют совсем доуие мысли и образы. - Может, ты спать хочешь? - Я сегодня вовсе не усну. Надеялся: поймет. Не поняла. Или не захотела понять. - Точно так же и мы, трехмерные существа, не способны ни увидеть, ни описать, ни понять существ высших миров. Мы окружены ими, как бы плаваем в их субстанции, подобно линии внутри квадрата или квадрату внутри куба. Когда мы слушаем их сообщения, обращенные к нам, их голосе слышатся как бы внутри нас самих, или где-то в воздухе, или даже в неодушевленных предметах... Опять не понял? Но вот тебе пример одномерности - время. Мы знаем его только вперед или назад и не представляем себе, как может быть иначе, нет у нас для этого "иначе" ни терминов, ни понятий. А в мыслях мы безмерны, нет ни временных, ни пространственных границ. Человек-живой образ Бога или Космоса, если угодно, о чем мы часто говорим, но чего всерьез все не хотим признать. В человеке, в его чувствованиях и мыслях, в его биологической и духовной жизни воплощена вся сложность мироздания. Мы говорим о чудесах, как о чем-то нереальном, не заслуживающем внимания. Но известно: чудеса случаются с теми, кто верит и ждет. Сергий Радонежский с Фаворским светом и явлениями Богородицы, Менделеев с таблицей во сне. Надо исступленно, долго и настойчиво искать, хотеть, добиваться, надо всей своей духовной энергией жаждать желаемого, и оно, желаемое, приходит. Духовная исступленность - это, возможно, и есть та вибрация, на которую резонансом отзываются вибрации высших миров, вибрации космические, всесветные, всепронмкающие, вездесущие... Он очнулся от того, что Гиданна замолчала. Открыл глаза, увидел ее стоявшей посреди избы в белой ночной рубашке. Ровный свет, лившийся неизвестно откуда, освещал ее всю-от серебристого нимба волос на голове до босых ног. Она подала ему руку, и Андрей, вместо того чтобы притянуть Гиданну к себе, сам быстро невесомо поднялся. Не заметил, как вышли во двор, а затем а поле, залитое тем же призрачным сиянием. Вроде луна взошла, подсветила тонкую пелену облаков. Андрей посмотрел вверх, но лунного пятна за облаками, как ожидал, не увидел. И вообще ничего не увидел, небо было совершенно черным, беззвездным. Мельком отметил про себя, что почему-то ничуть не удивился увиденному, а через мгновение вовсе забыл об этой небесной странности.
