Светлана Ягупова - Ладушкин и Кронос
— Нам есть о чем поговорить. Я ведь тоже когда-то на МАЗе вкалывал.
Дубров опять кивнул и неожиданно, украдкой оглянувшись, тихо сказал:
— Есть кое-что более любопытное, чем сломанные часы. — И добавил со значением: — Только по секрету.
Ладушкин назвал номер своего телефона и вышел вслед за Соркиным.
— Пошли ко мне в гости, — сказал Соркин, когда они очутились на улице. — Три года вместе работаем, а ни разу у меня не был. И вообще, что мы знаем друг о друге?
Жил Соркин в довоенном двухкомнатном доме с высокими потолками, верандой и хозяйственными постройками во дворе. По комнатам бегал его сын Мишка в пластмассовом шлеме, с саблей наизготовку. Размахивая ею, он подскочил к Ладушкину:
— Ты уже видел нашу времянку?
— Нет. Зато я видел тебя. Эка невидаль, времянка! А вот ты — чудо! Ладушкин подхватил мальчишку под руки и посадил себе на загривок. Мишка восторженно завизжал.
— Знаешь, почему ее зовут времянкой? — спросил он, вволю покатавшись на Ладушкиных плечах. — Потому что там проживает время.
— Ты хочешь сказать, живут временно?
— Да нет же! — воскликнул Мишка. — Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.
— А ну, брысь отсюда, — цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.
— Забавный малыш. — Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.
— Между прочим, этот малыш прав. — Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.
— То есть? — не понял он.
— Насчет времянки. — Веня усмехнулся. — Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь… — Он снизил голос. — Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает… Идем.
Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.
— Смотри!
Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами — и это было невероятно! — стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.
— Что за кинематограф! — наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.
Веня мрачно смотрел на него.
— Не узнаешь?
— Ночь, звезды… Да что это?
— Звезды… — передразнил Соркин. — Это-же его глаза!
— Чьи?
— Кроноса.
— Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, — сказал Ладушкин, слегка запинаясь, — но объясни по-человечески, что здесь происходит?
— А то! — вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. — То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое — инженеро-философ!
— Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.
— А мне плевать на это, пока там сторожит он, — кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.
Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.
— Из меня лезут стихи, — растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:
В утонченной злобе и коварстве,
Разрушая лица и мосты,
Смотришь, как в твоем мгновенном царстве
Мы растим духовные цветы.
Верим: не усохнут, не завянут,
Под косой твоей не упадут,
Злобный Кронос! Берегись, восстанут
Твои дети — и тебя сожрут!
— По-моему, неплохо, — оценил Веня. — Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. «И тебя поймут!»
Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.
— Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?
— Нет, но достану. Как дела?
— По литературе опять схватил «банан». Мама собирается нанять репетитора.
— Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.
— Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.
— Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?
— Нет. Я научился давать сдачи.
— Мда… Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!
— Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.
— И что ты сказал?
— Правду.
— А она?
— Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.
— А ты?
— Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.
— Это как понимать?
— У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.
— Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.
Он дописал в коленкоровый блокнот стихи и стал приводить в порядок результаты опроса соседей и знакомых по поводу их представлений о времени.
— Год у меня похож на шляпу, — сказала старуха Курилова. — То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.
Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого — ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним — получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса — вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство — уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это — существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.
— Тогда эта точка должна быть в человеке, — взволнованно сказал Ладушкин. — Может, это и есть орган времени?
Лишь в одном сходились все — что время удивительно ускорило свой бег. Об этом говорили даже дети.
А Виолетта уже приближалась к солнцу, чтобы потом отправиться назад в свой разбойный путь.
