Родриго Гарсия-и-Робертсон - Род Гарсиа-и-Робертсон
Священника, похоже, рассмешили эти слова.
— В Шотландии строго чтут закон. Все равны перед ним. Ваше положение не спасет вас. В прошлом году лорда Аайона, главнокомандующего, сожгли как колдуна. А он, в отличие от вас, был шотландец и мужчина.
Гесслер одобрительно кивнул.
— Мне ведомо и большее. Я слышал, как женщины клялись и божились, что они беременны, что одержимы, что они монахини, некоторые даже сознавались, что они Майские королевы. Все это не имеет ровно никакого значения. Важно, почему вы оказались здесь.
— А почему я оказалась здесь? Что вы хотите этим сказать? — Анне казалось, что весь мир сосредоточился в каменных стенах темницы, и этот мир сошел с ума.
— Вам это должно быть известно лучше, чем нам, — примирительно сказал Гесслер. — Ну что же, откровенность за откровенность. Я честно предупредил вас, при первой степени эти орудия не применяются. Я честно предупредил, что это происходит только на третьей. Если вы не будете столь же честны с нами, вам придется их попробовать.
— Я не сделала ничего дурного. — Анна знала, что на ее совести много грехов, но ее мучителей не интересовало ни то, что она полюбила Джока, ни то, что она бросила Элисон одну в лесу.
Маленькие глазки преподобного отца буравили ее с нескрываемым отвращением.
— Для начала можете признаться, что вы папистка.
— Меня с рождения воспитывали в этой вере. — Анна старалась побороть дрожь в голосе. — Меня учили, что в каждой женщине живет Пресвятая Дева, а в каждом мужчине — Иисус Христос, как в Папе Римском, так и в вас. — В последних словах прозвучал плохо скрытый вызов. Анна скорей допускала, что и в священника, и в Гесслера вселился Дьявол.
— Это заявление попахивает ересью. Ваш Папа Римский отправлял на костер и за меньшее.
— Тогда передайте мое дело в Рим. Сэкономите на дровах. Священник возмущенно хмыкнул и приказал послать за писарем.
Анна повторила свой протест и в его присутствии. Писарь послушно занес все на пергамент и удалился. Но Анну это не успокоило. Гесслер вновь посмотрел на священника.
— Теперь вы удовлетворены?
— Нет.
Следователь Истины принялся упаковывать свои жуткие орудия.
— Тогда придется перейти ко второй степени. Не сказав больше ни слова, оба вышли.
Анна тяжело перевела дух. Она до смерти перепугалась, что ей сейчас придется испытать на себе адский реквизит Гесслера. Они специально затеяли этот спектакль, чтобы помучить ее. А теперь тянули время, еще больше запугивая. Надо сказать, что они в этом преуспели. Анна не знала, какой станет вторая степень, и больше всего хотела сейчас вернуться к первой. Гнев и негодование померкли перед разъедающим душу ужасом.
Она судорожно пыталась сообразить, каких признаний ждут от нее мучители. Их не интересует ни ее знатность, ни выкуп, который за нее можно получить. Безумие, настоящее безумие! Они не стали разбираться с настоящими преступниками, а вместо этого запретили петь и плясать жителям Тевиотдейла, полагая, что борются с ересью. Лучше бы эти хваленые государственные мужи занялись раболепными подданными графа Сассекса и английской королевы.
Что же ей им сказать? Как бывает в подобных случаях, у ее обвинителей нет никаких сколько-нибудь серьезных улик и доказательств ее преступления. Они могут лишь догадываться, что она участвовала в праздновании Бельтана. Они, правда, и сами были в лесу, когда проходили ритуальные танцы, сами видели, как справляют обряды, они выследили ее возле дома Баклеха. Сказать, что она была лишь сторонним набюдателем? Нет, она не осмелится. Стоит только допустить малейшую оплошность, сознаться в малом, как они вытянут из нее все. И тогда ей прямая дорога на костер. Они извратят любое ее слово и будут мучить и пытать до тех пор, пока не вырвут у нее признание, что она ведьма, летает на помеле и ест маленьких детей. Анна решила ничего не говорить. Лучше пытки, чем костер. Нечего сказать, горько подумала графиня, богатый выбор.
Заслышав шаги, Анна в страхе посмотрела на дверь. Тяжелый засов со скрежетом отодвинулся, дубовая дверь приоткрылась, и в камеру втолкнули Элисон.
У Анны вырвался вздох облегчения. Слава Богу, жива! Раскаяние мучило Анну с того самого момента, как она ускакала на лошади, оставив свою служанку лежать одну на сырой земле.
Элисон стояла с опущенной головой, прядь волос скрывала ее лицо, она явно избегала встречаться с Анной взглядом.
Графиня ласково подозвала к себе девушку, и та, неловко, как-то боком, подошла поближе. От ее некогда белого платья остались одни лохмотья. Элисон была так трогательна в своем смущении, что Анна с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Чувство вины с новой силой охватило ее.
— Прости меня, прости, — только и смогла еле слышно выговорить графиня.
Элисон подняла голову. Стыд и раскаяние были написаны на ее лице. Внезапно она разразилась бурными рыданиями. В слезах она бросилась Анне на грудь, сбивчиво умоляя графиню тоже простить ее. Анна гладила девушку по голове, пытаясь успокоить ее и уверяя, что та ни в чем не виновата.
— Нет, нет, я знаю, я поступила гадко, — глотая слезы, лепетала Элисон, — но я не могла выдать им свою мать.
— Ты все сделала правильно. — Анна чувствовала себя очень глупо. Она не понимала, в чем раскаивается Элисон, и утешала ее, как маленькую провинившуюся девочку.
— Они хотели, чтобы я назвала всех, но я не могла выдать маму. — Элисон плакала все горше и горше. До Анны начал доходить страшный смысл ее слов.
— Я назвала им Джока.
— Это не страшно, Джок может за себя постоять, — сказала Анна, а про себя добавила, «не то что мы». Она представила, как Гесслер показывает Джоку свои дьявольские железные игрушки. Да волколак просто-напросто бросился бы на этого мозгляка и вырвал у него все внутренности. Он не стал бы раздумывать, а поступил бы, как обыкновенный голодный волк.
— Я назвала вас, — прошептала Элисон, прижавшись к Анне еще крепче.
Графиня продолжала рассеянно гладить девушку по спине. Она все поняла. К чужестранцам на границе относились хорошо, особенно к гостям, но они всегда оставались чужими. Своя кровь всегда своя кровь, особенно когда речь идет о жизни и смерти. К тому же Элисон, должно быть, помнила, что Джок и Анна бежали, оставив ее одну. О чем она думала, уснув в майскую ночь и наутро очутившись в джедбургской тюрьме? Да и кто не дрогнет перед угрозой зверских истязаний и пыток? Нет, бремя вины целиком лежит на Анне, ей и держать за все ответ. Она бежала из страны, спасаясь от возмездия. Преданных и верных ей людей секли, вешали, им отрубали головы. Нельзя допустить, чтобы из-за нее пострадали ни в чем не повинные шотландцы.
