Виталий Владимиров - Красный туман
Владимиров Виталий
Красный туман
Виталий Владимиров
КРАСНЫЙ ТУМАН
Лосин вошел первым в пустой полусумрак купе, поднял свой багаж на верхнюю полку, повесил шинель на плечики, раздернул пахнущие влагой прачечной белые шторки и присел у окна, разглядывая перрон вокзала с его негромкой ночной сутолокой. Равнодушно светили молочные шары фонарей. Уютный кубик купе создавал иллюзию спокойной отдельности, за неплотно задвинутой дверью стукались чемоданы, шуршали о стены плащи, переговаривались, сдерживая дыхание, голоса. Несильно прогрохотала сдвинутая по желобу дверь, долговязый худой мужчина в толстых очках, которые сильно увеличивали его глаза, склонился из коридора в купе, пытаясь разглядеть нумерацию мест. Он сморщил нос, обнажив крупные желтые зубы, шумно дышал, что-то зло пробормотал себе под нос, торжествующе выпрямился и, обернувшись, произнес: - Я же говорил, что пятнадцатое здесь и, как всегда, был прав. Он поставил небольшой чемодан вдоль дивана и сел рядом с Лосиным. - Вот и прекрасно, - сказал вошедшая вслед за ним женщина. - Добрый вечер! - Здравия желаю, - негромко, но по-военному четко ответил Лосин. - Вольно, - рассмеялась женщина и, закинув руки за голову, спустила на шею платок. Она села напротив Лосина, раскинув полы расстегнутого плаща. Последней в купе боком вошла толстая девочка с сердитым лицом. Она плотно уселась рядом с женщиной, которая, обмахиваясь платочком, улыбалась Лосину. Свежий аромат лаванды перебил казенные запахи купе. В полутьме неясно светилось ее лицо, блестели глаза, матово сверкала на белой шее нитка гранатовых бус. Лосин невольно стал открыто рассматривать ее, пока, спохватившись, не повернул голову к девочке. Та сидела, мрачно уставившись в крепко сцепленные руки с обгрызенными ногтями. Потом Лосин взглянул на соседа и встретился с огромными немигающими глазами, как бы плавающими в аквариумах очков. Силой случайных обстоятельств Лосин оказался в кругу незнакомых ему людей и сидел среди них, как свой, как близкий, и Лосину представилось, что воцарившееся молчание - это пауза в разговоре, когда все уже сказано-пересказано друг другу перед прощанием. Ощущение это, однако, было у Лосина кратковременным, именно молчание обеспокоило его, поменяло его ощущения на обратные - он понял, что они стесняются при нем говорить прощальные слова и проявлять свои чувства - судя по единственному чемодану, ехал из них кто-то один. - Извините, - приподнялся Лосин со своего места. Очкастый сдвинул ноги вбок. Лосин, протискиваясь между ним и столиком, прижался к коленкам соседа, ощутив, какие они худые и острые. Пробравшись по коридору, Лосин вышел в тамбур и по решетчатым металлическим ступеням спустился на асфальт перрона. Прошелся вдоль вагона и остановился под столбом с большим круглым циферблатом электрических часов. В черной щели между вагоном и платформой неожиданно возникла голова обходчика. Молоточком на длинной ручке он постучал по колесам, приподнял и захлопнул буксу. Звук этот напомнил Лосину щелчок замка портсигара, он достал папиросу, чиркнул спичкой, лицо его осветилось. Затянувшись дымом, он приподнял голову и увидел, что стоит под окном своего купе. Сквозь стекло на него смотрела сверху женщина, как на картине Крамского "Незнакомка". Спичка, догорая, обожгла пальцы. Лосин выронил ее и затер сапогом. Дрогнули стрелки часов, колокольчик динамика гулко объявил, что посадка заканчивается. Сделав пару глубоких затяжек, Лосин вернулся в вагон, но в открытую дверь купе не вошел, а остался стоять в коридоре, опираясь спиной о подоконный поручень. Женщина в проеме между диванами склонилась к окну, опираясь на локти. Плаща на ней уже не было, платье приподнялось, обнажив стройные ноги. Поезд тронулся, вагон несильно дернулся, и ей пришлось, удерживая равновесие, изогнуться и выпрямиться. Она облокотилась на верхние полки и помахала руками тем, кто остался на перроне. Потом повернулась лицом к Лосину. Волна густых каштановых волос, удерживаемых красной заколкой, карие, ореховые глаза в овалах пушистых ресниц, полные губы, тронутые розовой перламутровой помадой, и белая белая кожа. - Что же вы? - с упреком сказала она Лосину. - Я беспокоиться начала. Неправда, подумал Лосин, я стоял под окном и вы меня видели, но не сказал этого. - Заходите же. Лосин вошел, задвинул за собой дверь. В купе вспыхнул свет, заиграла музыка из репродуктора. Бодрый мужской тенорок под ритмичный аккомпанемент запел: "Хорошо на верхней полке у раскрытого окна..." - Евгения, - протянула она ему руку. - Можно просто Женя. - Николай, - успел ответить Лосин. Вагон загрохотал на стрелке, их качнуло и Лосин инстинктивно крепко ухватился за ее ладонь. - Так больно, - улыбнулась она. - Но боль бывает разной. Эта приятная. А давайте-ка лучше присядем. Скажите, как вы переносите морскую болезнь? - Какую болезнь? Морскую? Не понял, - немного озадаченно переспросил Лосин. - Ой, правда, при чем тут море? Вас в вагоне не укачивает? - Нет, - пожал плечами Лосин. - Ни на пароходе, ни в самолете, ни в машине? Когда по горам едете? - Никак нет, не укачивает. - А меня мгновенно, ну мгновенно и все, что тут попишешь? Я на море даже смотреть не могу, когда волны большие. А вы, сразу видно, мужчина крепкий. - Не жалуюсь, - согласился Лосин. По здоровью признан первым в части, подумал он. Первым. Здесь я лучше всех. Даже Хмелика. Вот только курю. Не могу отвыкнуть. А надо бы. Хмелик не курит. - А какое у вас звание? - Капитан, - покосился Лосин на левый погон своего кителя. - Вот чего никогда не могла запомнить - это как вы, военные, умудряетесь различать друг друга? - Продольная полоска на погонах называется просветом, - показал Лосин. - Просветов бывает один или два. Один просвет, одна звездочка - младший лейтенант, две звездочки - лейтенант, три старлей, четыре - капитан. - Один, два, три, четыре, - вслух посчитала Евгения звездочки Лосина. - Получается капитан. - Так точно. - И чем больше просветов, тем лучше? - Тем старше по званию. А насчет лучше... не знаю. Вот стану генералом, скажу. Хотя есть такая шутка: живу, как генеральский погон, без просвета. - А голубое что значит? - Авиация. - Вы летчик? - Угадали. - Летчик. Капитан. Мне крупно везет в жизни, если учесть, что я обожаю военных, особенно летчиков. - Билетики попрошу, - вошел в купе проводник. Он присел рядом с Лосиным, разложил на коленях черную сумку с пронумерованными кармашками. Оказалось, что Лосину ехать почти до конца, а Евгении выходить на остановку раньше. - Чай пить будете? - спросил проводник, равнодушнооценивающе глянув на Евгению и Лосина. - А есть в поезде ресторан? - спросила она. - Я ужасно проголодалась. Почему-то в дороге всегда есть хочется. - Между седьмым и восьмым вагонами. До двадцати трех, поднялся проводник, на ходу складывая свою черную сумку. - Разрешите, Евгения, пригласить вас на ужин? - расправил грудь Лосин. - Разрешаю с удовольствием, - милостиво согласилась она. С удовольствием дороже, усмехнулся про себя Лосин. Дорожное приключение, ах, ах, ах. Завтра он в части расскажет... Хмелику. Нет, не Хмелику, но обязательно в его присутствии. Евгения уже прихорашивалась перед зеркальцем пудреницы, изъятой из маленькой сумочки. - Готово, - щелкнула она крышечкой. Звонко щелкнула, словно дала старт какому-то новому забегу в будущее. Без оглядки в прошлое. В темном, грохочущем, пронизанным холодным ветром переходе между вагонами впереди идущий Лосин подал руку Евгении и она уже больше ее не отпускала - так они и шли длинными, вздрагивающими на стыках рельсов коридорами, взявшись за руки, как в молдавском танце, и впрямь почти пританцовывая в ритме раскачивающегося на рессорах поезда, уже набравшего полный ход. В вагоне-ресторане было полупусто. Они сели напротив друг друга у окна, Лосин пробежал глазами листок со скудным перечнем дежурных блюд и заказал официантке: - Все меню сверху донизу два раза, бутылку сухого и пару "Нарзана". - За что же первый тост? - спросила Евгения, когда стол был сервирован. Лосин хотел было произнести банальное, избитое, но беспроигрышное в устах офицера "За прекрасных дам!", однако что-то остановило его и он сказал совсем другое: - За встречу. За нашу встречу. - Судьба, - задумчиво согласилась Евгения. - От нее, родимой, никуда не денешься, как ни крутись, как ни вертись... Это вы хорошо сказали - про встречу. Иная встреча может жизнь перевернуть... Жизнь многих, а не только чью-то одну... За встречу! Вино оказалось очень терпким, оно толчками, в такт вагонной качке заполняло рот. Поставив бокал на стол, Лосин встретился глазами с Евгенией и ощутил, что то, что он назвал про себя дорожным приключением, может, действительно, стать реальностью. Евгения тоже, как ему показалось, поняла это, лукаво усмехнулась, легко пожала плечами, тряхнула головой, как бы освобождаясь от наваждения, и принялась с аппетитом есть. Лосин наблюдал за ней, как она смаковала еду, постанывая от удовольствия с набитым ртом, запивала то вином, то нарзаном - все это с веселой, заразительной энергией человека, которому доставляет истинное удовольствие со смаком есть, жадно пить, сладко любить... которому доставляет истинное удовольствие жить. Лосин и сам почувствовал голод, железнодорожный бифштекс показался ему шедевром гастрономии. - А вы лично верите в судьбу? - с неожиданным интересом спросила Евгения, когда они заканчивали трапезу. - Судьба - это что-то детерминированное, что-то заданное на всю жизнь, - подумав, ответил Лосин. - Неизбежное, что сам изменить не можешь. Как ни крутись, как ни вертись, говоря вашими словами. Верно я вас понял? - Неизбежная, - подтвердила Евгения. - В такую судьбу я не верю. Но Лосину невольно подумалось, что родился он в городе Бейске, а не в каком-нибудь другом, в послевоенные голодные годы, учился в ФЗУ и, не будь в городе летного училища и аэроклуба, вряд ли бы сейчас на нем был мундир капитана авиации и не сидел бы он рядом с красивой женщиной по имени Евгения в вагоне-ресторане, несущем их во времени и пространстве к предначертанному кем-то, но неизвестному им концу. Конечно, существовала во всем этом своя, естественная закономерность: не было в Бейске мальчишки, который не мечтал бы стать летчиком, курсанты училища всегда были завидными женихами для местных невест, ко всему прочему был еще немалый материальный резон - сапоги, гимнастерка, галифе и пилотка, короче, весь гардероб за казенный кошт плюс регулярное питание и, наконец, жалованье. Аттестат, который при некотором воздержании и самоограничении можно было и не трогать. Чтобы быть готовым к поворотам судьбы. В которую не веришь... - Для нас, кто между небом и землей, важней приметы, - продолжил он. - Профессия такая, связана с риском. Иногда от смерти, от гибели отделяют мгновения, миллиметры, доли градуса угла, а потом, уже на земле понимаешь, чего ты избежал и как избежал повезло, еще как повезло, словно кто-то отвел беду, и начинаешь верить, что случилось бы она непременно, если бы встретил когонибудь перед полетом с пустыми ведрами. - Все верно, летаем мы или ползаем... - вздохнула Евгения. Лосин, еще когда приглашал Евгению на ужин, еще когда они шли по вагонам, словно пританцовывая, когда сели за стол напротив друг друга, неотвязно и тупо соображал, о чем же он должен вести беседу с Евгенией, боялся показаться неинтересным, но сейчас ощутил, что может ей рассказать даже то, в чем никому никогда не признался бы. - Недавно, точнее три недели назад, во время полетов в турбину моего самолета попала птица. Такое бывает. Случается. Двигатель заглох, машина стала падать. Штопор. Понимаете? - Это чем бутылки открывают, - озорно улыбнулась Евгения. - Я серьезно, - сказал Лосин таким тоном, что улыбка на лице Евгении погасла. Она поняла, что мысленно Лосин находится не здесь, не рядом, а там, в небе, в кресле пилота и земля кружится против часовой стрелки, приближаясь и разрастаясь виток за витком, круг за кругом. Лосин рассказывал, помогая себе руками, правая ладонь его превратилась в самолет, она вращалась, кружилась, теряла высоту: - Штопор - это падение по спирали. С ускорением. На тренажере, еще в летном училище, десятки раз отрабатывали эту ситуацию. Штопор. Но тут случилось странное... Я видел, я понимал, я даже знал, что должен что-то сделать. И не мог. Навалилась тяжелая апатия, безразличие и к себе, и к машине. Только круговорот падения и легкая мгновенная смерть в конце, не успеешь ничего почувствовать, может, увидишь последнюю яркую вспышку - и все, черная вечность... Лосин говорил, говорил правду, он в самом деле пытался сейчас, в разговоре с незнакомым человеком, вспомнить и разобраться в том, что же с ним произошло, но при этом, незаметно для себя, еще и играл, вдохновенно импровизировал придуманную им самим роль трагически опасную и рассчитанную на благоговейно-изумленный восторг единственного зрителя. Однако реакция Евгении была иной: - Боюсь, что я тоже попала в штопор... Все так кружится, кружится... Пойдемте-ка лучше домой... Домой?.. От ее оговорки Лосин почувствовал себя так, как всегда чувствовал после полета при первом касании, первом толчке колесами о бетон посадочной полосы. Домой... Завтра он вернется часть, войдет через контрольно-пропускной пункт в военный городок, где показарменному чисто и где в одинаковом строе одинаково крашеных домов есть и его квартира, а сейчас его дом, дом его и Евгении купе на колесах, ночной мираж, дорожное приключение... Они прежним порядком, взявшись за руки, вернулись в свой вагон. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, - повторяла-пела Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину всем своим упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая переход от тонкости талии к крутизне бедер. В купе она его не пустила, скрылась за дверью, и Лосин вернулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось курить, и стал разминать папиросу, постукивая бумажным мундштуком по плоскому ногтю большого пальца. Подошел проводник. Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал чего-то. - Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после долгой паузы. - Курить? - показал папиросу Лосин. - Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе... - Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее. - Лица разного пола, - спокойно посмотрел в глаза Лосину проводник. - Кавалер с дамой, значится... - Что же ты раньше молчал, голова садовая? Почему не предупредил? - К вам, товарищ капитан, через час должен пассажир подсесть. Тогда все в порядке будет. По инструкции. Проводник умолк. Молчал и Лосин. - Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого пассажира и в другое купе определить. Мест хватает. - Уж ты постарайся, - попросил Лосин. - Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник. - Спасибо. - Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник. Лосин сунул папиросу за ухо, достал из кармана галифе бумажник, развернул его, выхватил двумя пальцами и протянул про воднику денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у денег? Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте. - Дверь на защелку поставьте, мало ли что, - деловито проинструктировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза. И косолапо, упреждая качку вагона, пошел по коридору в служебное купе. Лосин смотрел ему в спину. Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И когда в первый раз? Он и не хотел бы, да каждый случай имел свои причины, стечение обстоятельств всегда оправдывало его действия... ...В школу надо было ходить оврагом, по узкому шаткому мостику через речку Тихоню. Говорили, что в ней утопилась женщина, но труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике стоял, расставив ноги циркулем, стоял пацан по кличке Хвост с безбровым, узкогубым, желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выбитого переднего зуба: - Рубель гоните, шкелеты... И первоклашки привычно отдавали скомканные, мятые бумажки денег, а кто и мелочью платил свой оброк. Можно было бы, конечно, сказать протестующе, выкрикнуть, что нет у меня рубля, не было у мамки сегодня рубля, неоткуда его взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды, а может другим в назидание, мог столкнуть в безмолвные воды Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые волосы утопшей женщины. Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но все знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше с Хвостом не связываться. Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько из-за боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за страха перед той животной, беспощадной силой, что стояла за Хвостом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, да и куда он денется - ежедневно ему ходить по этим мосткам. Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в отличие от Хвоста он мог и не давать проводнику взятку. Дал. В этот момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза. Знают, что делают. И ради чего. Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе высунулась голова Евгении. Она оглянулась, увидела Лосина и позвала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась. Лосин убрал папиросу из-за уха в портсигар, выпрямился, расправил грудь, привычно вцепившись за полы спереди и сзади, одернул китель, словно осадил его на манекене. Но в отличие от манекена сердце Лосина гулко застучало, кровь разогналась, он был готов к атаке, тем более, что по его разумению и диспозиции, крепость была не только неприступной, но и готова сдаться на милость завоевателя. Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ, приписываемый классику и ходивший, как говорили в старину, в "списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непрофессионально перепечатанный на машинке. История была из времен первой мировой войны о том, как очень привлекательная женщина подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступлении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подробном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастного состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными, это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, переселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково быть голодным и униженным. Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках. Хотя какое независимое решение может принять человек военный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только лично для себя, для своего внутреннего мира. В здоровом теле, гласит истина... Во время медицинского осмотра при поступлении в летное училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул: - Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие отсутствия... Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избытком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово, непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите, примите, худой вовсе не значит, что нездоровый, двужильный я... И только позже, уже после того, как ему сказали: "Годен!" и он одевался в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского пота тел, у Лосина возникло ощущение, что неволен он теперь, что долг его - навечно быть послушным исполнителем чьей-то чужой воли и тело его, он сам, как и эти веселоглазые, белозубые, вихрастые, а многие уже и стриженые наголо молодые люди отныне не пацаны, не ребята, а военнослужащие. Экзамены Лосин сдал без труда, учился он на круглое "отлично" и, надев курсантскую форму, уже через месяц почувствовал, как от регулярного питания, режима, ежедневной физзарядки и кроссов тело его стало наливаться силой, обрастать упругим мышечным мясом. В здоровом теле... Столовая была любимым местом курсантов. В столовой они становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротничок гимнастерки, в столовой происходило временное благостное насыщение голодного молодого организма, в столовой можно было погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой поварихе: - Гляди в оба! В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые официантки, а в здоровом теле... Столовая была просветом в строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение. Как сейчас - в дороге. Может и Евгения - шпионка? Как очень привлекательная дама из того рассказа? Вряд ли, конечно. Но бдительным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся до кармана, где лежал бумажник. В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном училище. Лосин задвинул за собой дверь, закрыл ее поворотом замка и, зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответствии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металлического упора. Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт. Постелями были застелены оба нижних дивана, на левом из них, по ходу поезда, забравшись под одеяло, подобрав колени и обхватив их руками, сидела Евгения. Лосин, нагнувшись, как бы нырнул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Редкие заоконные огни теплыми, желтыми всполохами выхватывали из синего сумрака белый мрамор ее рук, плеч, шеи, лица. Она покачивалась вместе с поездом, плоть ее казалась зыбкой, нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи. - Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина. Он убрал руки, откинулся к стенке. Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого ухажера в мужа, пытающегося сотворить измену своей благоверной, скажешь "нет" - ври потом, выкручивайся из сетей обмана. Интуитивно Лосин понял, что лгать Евгении нельзя, и честно сказал: - Да. - Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не везет мне. Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего так? Уж не приказывают ли вам, а? Советский офицер должен быть женатым и партийным? - А как иначе? - ответил Лосин на этот двойной вопрос, имея ввиду партийность, а получилось, что и про брак. ...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими естественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату. Свой дом. Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему. Свой угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не глянулась ни одна, да в школьные времена от смутных грез до реальных намерений дистанция огромного размера. Иное дело - курсант. Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за городом, за короткие часы нечастых увольнительных не складывалось из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотношений, могущих послужить основой для создания семьи. Может быть, еще и потому официантки столовой находились под пристальным наблюдением курсантов. Девахи из окрестных и даже дальних деревень, вдоволь хлебнувшие тягот колхозной жизни, с охотой шли в вольнонаемные. Курсантов же прельщало в них, вопервых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше от начальства", во-вторых, здравое убеждение, что привычную к нелегкому труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой. Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск официантки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час. В большинстве своем официантки были неказистыми, подобно северным березкам, с искаженными тяжелым физическим трудом фигурами, Фимочка же выгодно отличалась девичьей стройностью. Складная, невысокого росточка, Фимочка оставалась каменнонепроницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего на тысячу лет, и неприступно-молчаливой при любых попытках привлечь ее внимание. Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не отвечала на их шутки-прибаутки, даже голоса ее никто никогда не слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и вовсе пропал. Но не у Лосина. Ему, наоборот, чудилась какая-то тайна, скрытая за маской лица, и чтобы разгадать ее, у Лосина созрел план, построенный по всем правилам искусства военной стратегии и тактики. Вроде бы совсем не ради Фимочки, а от широты душевной Лосин всегда помогал ей убирать посуду со стола, но не более, а сам тщательно изучил распорядок ее дня, ее обитания в общежитии, маршруты ее передвижения и объекты ее посещений. Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и уважительно поздоровался: - День добрый, Серафима Сергеевна! Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего перемещения в пространстве, подняла кверху лицо и немигающим взглядом уставилась снизу на Лосина. Глаза у нее оказались светлые и прозрачные. Как леденцы. Как два леденца. И непонятно было Лосину, видят ли его эти леденцы, потому что никакого внутреннего переживания, волнения, удивления или какого другого чувства не отразилось на поверхности прозрачных сфер, что зовутся зеркалом души. Лосин открыто выдержал этот взгляд, доброжелательно погрузился в концентрированную бездонную пустоту ее глаз, Фима же, ничего не ответив, опустила голову в привычную, наклонную вниз позицию и двинулась дальше. Подобное случалось еще несколько раз, и при всякой встрече происходило одно и то же - Лосин здоровался по имени-отчеству, Фима смотрела на него несколько долгих мгновений своими леденцами и, потупившись, молча уходила. Преодолев один барьер, Лосин уперся в другой. Так продолжалось до одного воскресного дня, когда, получив увольнительную, Лосин вместо того, чтобы отправиться с гурьбой курсантов на автобусную остановку, явился к вахтеру общежития вольнонаемных и попросил вызвать Серафиму Вялову. Когда она, наконец-то, вышла в простеньком ситцевом халатике и кожаных тапочках на босу ногу, Лосин протянул ей букетик цветов и хрусткий бумажный пакет с подарком: - Разрешите, Серафима Сергеевна, поздравить вас с днем рождения. Желаю вам крепкого здоровья и большого личного счастья. Противостояние глаз на сей раз было недолгим. Фима, не тронув букетика, взяла пакет и вытащила из него, как фокусник из кулака, длинный цветастый платок и замерла. Лосин переступил с ноги на ногу и предложил Серафиме Сергеевне в связи с наличием у них обоих свободного времени сходить на ближайший сеанс в кинотеатре "Победа" на картину "Здравствуйте, товарищ Валуев!", которая, как говорят, даже участвовала в Московском международном кинофестивале, хотя премии почему-то не получила. Фима, не поднимая головы, выдернула букетик из рук Лосина, скрылась в недрах общежития и вскоре вернулась, но уже приодетая и в наброшенном на плечи подарке. При этом, даже в обнове, она показалась Лосину прежней, по-бытовому неприбранной, может быть, изза так и оставшегося нечесанным прямого пробора в обрамлении жидких косиц. Этот пробор он был вынужден разглядывать и пока они ждали автобуса, и когда добрались до города, и в кинозале, пока, наконец, не погас свет. Фима сидела прямо, неподвижно, как статуя, не отрываясь смотрела на экран, и Лосин поначалу поглядывал на ее профиль, потом откровенно изучил его, он показался ему светлым и привлекательным в отраженном от экрана мерцании полутеней, и Лосин осторожно прикрыл своей ладонью руку Фимы. Та же молчаливая неподвижность сфинкса. Лосин погладил чужую руку, стиснул ее, обождал, опять взялся сжимать ее, перебирать пальцы - никакого ответа, ни даже намека на что-то живое - согласие ли, протест ли: не рука, а неплотно набитая ватой тряпка. Такими же бесплодными, пустоцветными оказались и другие попытки Лосина извлечь из Фимы хоть какую-нибудь реакцию. Сфинкс. Сфимкс. Зато с каждым разом Лосин заходил все дальше, и ее полное непротивление давало повод пересечь ту границу, которая, подобно горизонту, отдалялась по мере приближения к ней. Рубикон был преодолен с помощью взятки. Старшина с выпученными рачьими глазами и пышными ржавыми усами долго мерекал, нудил и намекал насчет особости служебного воинского помещения, жаловался на пропажу и недостачу белья, вздыхал по поводу высокой материальной ответственности, пугал уставом и начальством, а на самом деле набивал цену за ключ от каптерки, пока не согласился на месячную норму махорки и три флакона одеколона "Тройной". Пожалуй, это была первая настоящая взятка, данная Лосиным. Сторговавшись, старшина сдвинул фуражку на затылок, вытер тыльной стороной широкой ладони лоб и, чуть припрятав свои буркалы, предложил Лосину вернуть табак и один флакон за возможность своего участия в затеянной Лосиным акции. - Кури на здоровье, - ответил Лосин, а сам с удивлением подумал, что даже интимность может в принципе стать предметом куплипродажи, будь он менее... Менее кого-то или менее чего-то? Отказав старшине, Лосин стал в чем-то более, чем старшина, но остался пока менее, чем Фима. А где мерило этого более или менее непонятно, но мысль эту Лосин тогда не довел до конца. Не до этого было. Да и мысль какая-то тревожащая, беспокойная, с подвохом... В уговоренный день с заветным ключом в кармане Лосин отделил Серафиму от выходящих после трудового дня официанток, уже привыкших видеть их вместе, и повел в глубь коридора, как бы намереваясь сообщить ей нечто значительное. Свернул за угол, подтолкнул ее в спину и запер за собою дверь каптерки. Серафима стояла посреди служебного помещения, и не было здесь никакой таинственности, голая электрическая лампочка на кривом шнуре раскаленно-желтым светом безжалостно освещала полки с портянками, одеялами, на каждом из которых на одном конце было жирно начертано "ноги", прямой пробор склоненной ее головы и несколько тюков с приготовленным для прачечной бельем, заранее уложенных рядком на полу. Никогда не было до этого у Лосина женщины, не познал он пьянящей радости от физической близости, никто, да и кому было, не научил его, не разбудил в нем самой природой мудро предусмотренного инстинкта великой игры, когда слияние должно стать пиком торжества любовного обряда, вершиной, которую образуют и по разным склонам которой поступенчато восходят двое. Отнюдь не способствовали этому ни умозрительные знания про тычинки и пестики, рассказанные в школе в течение одного академического часа на уроке биологии, ни цинично-бравадные истории серстников, наполненные больше непонятными курьезами, чем истиной, ни читаные перечитанные рассказы Мопассана, ни тем более участник международного кино-форума "Здравствуйте, товарищ Валуев!" Здоровое тело Лосина не протрубило свой гимн, как изюбр в утреннем тумане, настоянном на влажных запахах таежных цветов, трав и деревьев, а исполнило жестко и поспешно долг самца. Оно быстро получило облегчение и снова повторило пройденное, но теперь не по жаркому желанию, а по приказу хозяина, который уже не столько упивался достигнутым, сколько, освоив новые ощущения, соображал, что было бы жаль истратить впустую оплаченное ракоглазому старшине время. А тут еще кто-то явно стукнулся в дверь, что подстегнуло Лосина, как удар хлыста. Напряженно завершив второе усилие, Лосин впал в состояние воздушной опустошенности и бессмысленно-глуповатой гордости за одержанный триумф, за способность своего здорового организма выдержать двойную перегрузку, за испытанное чувство полной власти над покорной Серафимой. Она сидела на мешках, смотрела снизу на Лосина и, казалось, ее леденцовые глаза вытекают из лица крупными светлыми каплями слез. - Обманешь... - хриплым, срывающимся на неожиданный фальцет баском проговорила она. - Ш-ш-ш... - прошипел Лосин непослушными губами, сами по себе растянувшимися в широкую улыбку. - Не бойся... А самого распирало: раз ЭТО происходило именно так, как было с ним, то также одинаково будет всегда, каждый раз он будет ощущать то же самое - волшебную взбудораженную опустошенность, постепенно оседающую в сонливость и чувство снисходительного превосходства над чужой только что принадлежавшей ему плотью. После долгого перерыва состоялось еще одно свидание, по той же схеме, в той же каптерке, с теми же двойными подвигами, ставшими в конце концов стереотипными в будущей жизни Лосина, но при этом по эмоциям все было на порядок ниже и покорность в чем-то ином кроме физических упражнений. Она была, как кукла, набитая опилками. Как тесто. Нуль на плоскости. И опять текла крупным горохом слез: - Обманешь... Тяжелая я... Лосин понял, что обречен, что завяз он в этом тесте, что никуда от нее не денется - стоит ей зайти к политруку, выпятить живот и тупо уставиться своими леденцами, сказав лишь простое: - Курсант Лосин... Поэтому курсант Лосин сам представил начальству рапорт о намерении вступить в законный брак с гражданкой Вяловой Серафимой Сергеевной. Позже, получив официальный доступ к запретному плоду, Лосин пытался всей мощью своего здорового тела из полученного в качестве свадебного подарка теста испечь горячий пирог, но все было бесполезно, впустую и Лосин даже пожалел, что не поделился этой унылой приторностью с ракоглазым старшиной. С этим жил и по сей день, затая в глубине сознания надежду на встречу... Может быть в этом вагоне, в этом купе, в котором запах казенного белья так напоминал каптерку летного училища. Не вышло. - А как иначе... - уже утвердительно повторил Лосин в ответ на вопрос Евгении, приказывают ли военным быть женатыми и стать партийными. Промелькнула перед ним сжатая до нескольких мгновений картина собственного превращения из холостого курсанта в женатого лейтенанта и кто приказал ему жениться? Жизнь. Она прикажет, накажет и помилует так, что не успеешь оглянуться. Поезд замедлил ход, вагон перестал раскачиваться, и перед тем как замер окончательно, в окно купе вполз свет фонаря, такого же, под каким стоял Лосин на вокзале, косо перерубил белую салфетку столика, высветлил сцепленные кисти рук Лосина и остановился, не решаясь перейти дальше на смутно-белое плечо Евгении. Остановка как передышка. С тех пор как загорелся зеленый глаз светофора на станции отправления - путь свободен - Евгения и лосин совершили множество перемещений во времени и пространстве: и круиз в ресторан, и вместе с вагоном по железнодорожному полотну, и вместе с Землей вокруг ее оси, и вместе с земным шаром в космосе. И в то же время, оставаясь вдвоем, они шли навстречу друг другу. Сколько же ими было пройдено и много ли еще осталось? Оглохшую тишину шепотом нарушила Евгения: - А дети у вас есть? - Дочь, - коротко ответил Лосин. И сам спросил: - Вас провожал муж? - Муж? - удивленно переспросила Евгения. И протянула задумчиво: - Му-у-уж... Муж - это корень такому слову и такому понятию, как мужчина. Вот кто такой муж. А Евсей Савич... Какой же он муж? Он от другого корня произведен. Правда, грех мне на него жаловаться, но он такой зану-у-уда, спасу нет. И жадный. Вот вы - не жадный. Летчики не могут быть жадными, они рядом со смертью ходят, поэтому я с вами и в ресторан согласилась пойти. А жадный - уже не мужчина. Жадный пожадничает для всех: и для женщины, которую полюбил, и поэтому потеряет ее, и для родного дитяти, и поэтому вырастет дитяти неполноценным, и для себя лично пожадничает, себя обкрадет, и потому не на полную катушку проживет, а промыкается в полжизни... Евсей Савич совершил единожды подвиг и теперь никак не рассчитается ни с мамой, ни со мной... Не укладываемся мы в его гроссбух, в его калькуляцию, недополучил он чегото, что по его мнению ему причиталось, но, оказывается не продается и не все покупается... Вы никогда не были в Северошахтинске? - Не довелось. - Форпост технического прогресса... Богатейшее месторождение, вся таблица Менделеева в тундре, под чумами оленеводов... И возник, как в сказке, под северным сиянием металлургически
