Святослав Логинов - Яблочко от яблоньки
Дома Ефим, не глядя, сунул беглянок в первый попавшийся ящик и замуровался в жилом склепе. Перед сном он покорно сжевал яблоко карпендю, и ему ничего не снилось.
Проснулся Ефим, как всегда, в темноте, но на часы смотреть не стал, и без того догадывался, что там увидит. Зажег свет и лежал с книжкой, прикидывая, что бы этакое соорудить на завтрак. Остановился на штруделе. Печь пироги вообще-то дело женское, но плох тот мужчина, который с этим делом не справится. Ефим поставил тесто и вышел на улицу. Просто подышать свежим воздухом, очистить легкие от яблочных миазмов. А есть ли что под деревом или нет — его не волнует.
Он стоял, вдыхая холодный, очищенный туманом воздух. Вокруг потихоньку светало, где-то далеко, на болотах кипели клики журавлей. Потом, заглушив их, возник иной, знакомый и родной звук. По дороге шла машина.
Ефим поднялся на гребень и увидел ползущий в гору фургон. На его стене красовалась четкая надпись: «Автолавка». Ну, конечно, Путило же говорил, что по средам в Горках хлебный день, приходит машина. Пожалуй, стоит сходить. Не может же быть, что там и продавец такой же дурной.
Ефим сбежал вниз, взял деньги, сетку для продуктов и стоящие часы и поспешил в деревню. Поспел он вовремя: автофургон с распахнутой задней дверью стоял неподалеку от колонки, а вокруг толпились, видимо, все обитательницы выморочной деревни. Некоторые уже отоварились, но не уходили, поддерживая светскую беседу. На продажу был выставлен черный хлеб, мятные пряники каменного свойства и яблоки крымского сорта козу-баш, от долгого и нерадивого хранения и впрямь ставшие похожими на козью морду. Кроме того, была еще пара импортных туфель производства местного кооператива. Каждая бабка брала их, осматривала и, оценив, возвращала обратно.
— Добрый день, — сказал Ефим, подходя.
Покрытые платками головы на мгновение повернулись к нему, затем вновь возобновился прерванный было разговор. Бабки говорили быстро со странными жалобно-вопросительными интонациями, обрывая фразы, казалось, на середине слова. Понять нельзя было ничегошеньки. Не ясно даже, по-русски они говорят или опять на своем мазовецком.
— Кто-нибудь может сказать, сколько сейчас времени? — громко, ни к кому в особенности не обращаясь, спросил Ефим.
Беседа вновь прервалась, потом одна бабка, наклонившись к товарке и указывая на Ефима зажатой в темной руке неошкуренной рябиновой палкой, отчетливо произнесла:
— Гэвэр музар. Мэдабэр ло барур, кэ'илу hу ло руси. Канир'э йеhудон.
Все было ясно. Ефим послушно умолк. Потом, решившись, прошел мимо очереди, протянув деньги, сказал:
— Две буханки, пожалуйста, — и неожиданно получил и хлеб, и сдачу.
Старухи неодобрительно смотрели на нарушителя, но ни одна не вмешалась. Очевидно, вымершие мужчины пользовались в деревне льготами и преимуществами.
— У вас часов тоже нет? — обратился Ефим к продавщице.
Спросил, как в прорубь прыгнул.
— Nesaprotu, — ответила та, приветливо пододвигая бучанский ящик с отходами крымского производства. — Vai tu abolus negrili?
Ефим попятился. Он узнал местную диву, с которой повздорил намедни.
Из деревни Ефим вышел в полном раздрае чувств. Шагал, размахивая авоськой и пел на прежний мотив:
— А хле-еба-а черного я-а все-таки купи-ил!..
Навстречу по дороге плелись еще две старухи. Должно быть, спешили на большую распродажу из какой-то совсем уж затруханной деревни, куда и ворон костей не заносит, и автолавка не заезжает.
— Привет, бабуленьки! — крикнул Ефим. — Кумарет шалтравух! [кумарет, шалтравух — сорта яблок]
— Мен тусiнбеймiн, — ответила одна, а вторая добавила:
— Би олгох гуй.
— Ну конечно, — улыбнулся Ефим. — Чего еще от вас ожидать?
Старухи засмеялись визгливо, и первая не без кокетства сказала:
— Келе алмайтынма катты экiнмiн.
— Я так и знал, — подтвердил Ефим.
Хорошо поговорили, содержательно.
Поднявшись до половины склона, Ефим свернул к ближней яблоне. Там лежал штрифель.
— Повторяетес-сь... — прошипел Ефим и со сладострастным наслаждением растоптал яблоко.
Потом он проверил баррикаду на амбразуре. Доски были сбиты и валялись в глубине дота.
— Ну я вас! — угрожающе проскрипел Ефим и помчался ко входу.
Захарыч ожидал его возле дверей. На этот раз он оставил где-то саперную лопатку, зато приволок небольшой рогожный мешок.
— Гэй, стораж! — позвал Захарыч. — Глядзi, якi торф добры. У торфы трэба ховаць.
Ефим раскрыл протянутый мешок. Там была какая-то сероватая пакость. Может и в самом деле — торф. Ефим поднял мешок и высыпал торфяную муку на голову деду.
— Вон отсюда, — раздельно произнес он. — Еще раз тебя тут увижу убью. Усек?
Он с грохотом захлопнул стальную дверь, следом деревянную. Пробежал подземными ходами к жилому доту, припал к бойнице. Под яблоней ничего не было видно. Должно быть, опять зеленый сорт попался — не иначе — ренет Симиренко. Ненавижу! Но дед-то, а? Каков шутник? Ничего, я ему устрою добры торф. Забудет, как шутки шутить. Дай срок, я тебя поймаю...
Ефим сбросил плащ, подошел к столу. Тесто в деревянной дежке уже поднялось. Ефим примял его и вывалил на присыпанный мукой стол. Он месил это тесто так, словно перед ним был виновник всех последних событий. Хотя, собственно говоря, что такого произошло за эти дни? Да ничего! И психовать незачем. С Захарычем он разберется потом, а сейчас предстоит печь штрудель. Настоящий верхненемецкий штрудель с настоящим тирольским розмарином.
Спокойная размеренная работа вернула Ефиму благодушное настроение. Он готовил начинку: резал тонкими ломтиками восково-желтые с золотистым отсветом яблоки и рассуждал вслух:
— Ну и что такого? Главное — не нервничать. Я сюда отдыхать приехал. У меня все в порядке. Просто края кругом дикие. И люди, которые остались тоже. Никто надо мною не издевался, они меня всего-лишь не понимали. Мы чужие. Тут уже не разобрать, кто настоящий — я или они, мы просто разные. Нам договориться сложнее, чем элоям и морлокам. Я легче с немцем договорюсь, в каске и с железным крестом...
Легкий шорох заставил его оглянуться. Возле запертой двери стоял немец. Совершенно такой, как представлялось. В каске. С крестом. Курносое рыльце автомата смотрело в живот Ефиму.
— Штрудель зи дойч? — гортанно спросил фриц.
— Скрыжапель, — ответил Ефим. — Сюислеппер [скрыжапель, сюислеппер сорта яблок].
— Зер гут, — согласился немец и немедленно растворился.
— Все ясно, — сказал Ефим. — Я сошел с ума.
Как все просто! Можно было догадаться сразу. Сначала — переутомление и огорчение от несданных экзаменов, потом могильная тишина, темнота, жизнь в склепе. И яблоки, что «мозг главной укрепляют, благовония ради своего». В малых дозах, может, и укрепляют, а в больших, если верить гомеопатам, действие будет обратным. Вот они, яблоки, за стеной. Сотни тысяч, миллионы яблок. Скороспелые, прошедшие климактерическую фазу, и зимние, еще не улежавшиеся, кислые. Но все они живы, они не просто лежат, а дышат, забирают кислород, выдыхают углекислоту и этилен. А этилен, между прочим, наркотик и не слабый. Действует, правда, лишь в очень большой концентрации, но кто знает, сколько они его тут надышали, все вместе-то? А запах? Он хорош, пока почти незаметен, но когда он в избытке... Если вдуматься, из какой пакости он состоит... Теперь Ефим четко различал в пропитавшем все яблочном духе отдельные компоненты: смердело бутилбутиратом, несло изобутанолом, пованивало ацетоном и этилацетатом. А еще в яблочном аромате обнаружен метанол. Это уже полный конец. Недаром древние считали, что сырые яблоки есть вредно.
