Ованес Азнаурян - Иоганн Буш
Зима эта, Берг, была зима 1987/1988 годов. Она была очень холодная и всем надоела своими беспричинными холодами. Беспричинными потому, что, что снега почти не было с самого конца декабря, когда выпал очень хороший обильный снег, как подарок детям на Рождество. Все тогда обрадовались, но после этого снега больше не было, и было лишь холодно. Зима была долгая и все чувствовали, что все это слишком затянулось, что пора уже наступить весне. Но пока весна все не приходила, и улицы оставались такими же безнадежно-серыми, как и прежде, и деревья милили Небо своими худыми замерзшими руками, чтоб Оно послало немного тепла и покоя. Но все было напрасно, ибо Небо было закрыто тучами, и до Него не доходили молитвы улиц, крыш домов, людей… Все утыкалось в тучи, Берг, и не шло дальше них, и городу оставалось только мерзнуть и покорно ждать весны…
Я помню свой кабинет, Берг, в ту пору, и как я сидел один в кресле (Берта и Марта после развода переехали в Бонн), и часы в моем кабинете мудро двигали время вперед и важно били каждые 15 минут, с убийственным равнодушием возвещая о том, что, что из жизни прожито еще 15 минут. На часы, Берг, обычно не обращаешь внимания, но если ты вдруг случайно бросишь на них свой взгляд, то считай, что погиб, ты уже не сможешь оторвать от них взор, не сможешь не смотреть на стрелки и будешь смотреть уже до самого конца… Я старался не смотреть и сидел, укрывшись пледом, в широком, удобном кресле перед камином и чувствовал, как тепло каминного огня проникает в комнату, согревает, подхватывает, раскачивает и дает ощущение свободы, прикотором можешь свободно мыслить, творить, писать… Но писать, Берг, было нечего и не о чем, и я сидел перед камином и курил (после развода с Бертой я стал курить еще больше). Рядом со мной на маленьком столике в плетеной вазе было фрукты, пачка сигарет, зажигалка, пепельница. Это в то время являлось неизменным атрибутом, когда я писал, но в ту зиму "перестало получаться", и я лишь пытался, смотря на огонь в камине, выдавить из себя хоть несколько слов, словосочетаний, фраз в свой небольшой зеленый блокнот, который лежал у меня на коленях. Мне тогда было 39 лет, и мне казалось, что это ни много, ни мало. К тому времени я уже написал немало книг (плохих, средних, хороших), и всегда писал очень много, и вот в ту зиму мне казалось, что все было мапрасно. НАдо было меньше писать, думал я, во всяком случае было бу что писать теперь… И я сидел перед камином и, как последний придурок, перебирал в памяти разные темы, о которых можно было б писать, чего не делал никогда в жизни… Берг, казалось, что о писательском деле я в 39 лет знаю в сто раз меньше, чем в 26. Это было тяжелое состояние, и я в уме разговаривал с читателем (не было еще тебя, милый), с тем самым читателем, с которым всегда, как мне казалось, держал связ и которому всегда доказывал что-то. Но НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ читатель отвечал мне только после выхода в свет очередной книги, а вообще-то читатель чаще всего молчал, или говорил ни о чем…
Самая хорошая тема для писателя, думал я это война. Но читатель уже не хотел читать о войне, ему надоели войны, и он хотел чего-то другого… «Любовь», думал я, стоит на втором месте после войны, но о ней я не в состоянии был писать (в душе было пусто после Берты, да еще смердило после «девочек» — всякой масти, формата и размера таланта Цирцеи). О дружбе я тоже не хотел писать, потому что к тому времени почти все мои друзья отвернулись от меня, махнув на меня рукой, потому что видели, как я собственными руками алкоголем и развратом гублю свой талант; писать о дружбе было, не имея друзей, было слишком тошно. Можно было просто описывать природу, но я знал, что читателя это мало волновало… Ах, бог мой, Берг, ты не представляесх, как это мучительно, когда ты знаешь, что ДОЛЖЕН писать, но не можешь; когда ум знает, а сердце не дает, или наоборот: когда сердце хочет, а ум не способен… Так можно сойти с ума, Берг! И я чувствовал, что я на пределе срыва. Я сидел целыми днями перед камином, тупо ел фрукты, потом курил, потом снова ел, потом снова курил — как часы на стене! И я думал, что поделом мне, что я бездарный писатель и стал сомневаться в тех книгах, которые уже написал (вот как теперь!). Я думал, что я бездарен и что я иссяк уже и не могу больше писать и создавать героев. А огонь в камине смотрел на меня и ничем не мог (или не хотел!) помочь. Это совсем как распятый Христос: он сострадает твоему горю, но не может (или опять-таки не хочет?) помочь тебе. Но все же дрова, которые давали себя уничтожать всепожирающему огню, вселяли надежду. В них было нечто от жертвоприношения, причем добровольного жертвоприношения (иначе говоря, самопожертвования)… Вот так, Берг… Часто, чтоб окончательно не свихнуться, я выходил на улицу, где не было ничего, кроме замерзших деревьев, замерзших людей, замерзшего Неба… И так и прошла и закончилась та зима 1987/1988 годов, прошла в совершеннейшем бесплодии, которое мучило и не давало покоя. А весной, в марте, как гром среди ясного неба, мне на голову упала Анна, и я женился на ней. Любовь к Берте началась осенью и окончилась осенью; любовь к Анне взорвалась весной, и я тогда еще не знал, что и окончится она весной. Для этого должно было пройти 6 лет. Всего 6 лет, Берг, я прожил а Анной, но это уже совсем другая история, конец которого ты сам прекрасно знаешь, хотя ты тогда был еще щенком… Да… Это совсем другая история…
Иоганн Буш замолчал. На душе было пусто и по-шекспировски темно. Небо за окном начало бледнеть, и Иоганн Буш одновременно пожалел и обрадовался этому. Он подошел к окну, стал смотреть, как на востоке бледнеет небо и подумал, что очень хочет курить, но у него нет сигарет (нет сигарет уже 7 лет!).
— Берг, я не писал 5 лет. Опять были сигареты, опять брл камин, и опять не получалось писать, все так же не получалось писать, с самой зимы 1988 года. А ведь шел уже 1993-й. И был уже Берлин…
С Анной мы поженились весной, в мае 1988 года, и потом летом совершили кругосветное путешествие а в делабре я уехал в Армению, когда там случилось землетрясение, и это был осамым страшным, что я видел за всю мою жизнь… В 1990-м году Германия объединилась, и мы переехали в Берлин, но я все еще не мог ничего писать. В 1991–1992 годах от нечего делать я стал преподавать писательское мастерство (боже, какая глупость!) в университетах Лайпцига, Дрездена и других городов. Но это опять ничего не дало, и я вернулся в Берлин, и опять наступила зима, а потом новый 1993-й год и длинная, длиннющая зима. Некоторые критики меня уже похоронили, Берг, и я сам чувствовал, что умер… Отношения же а Анной все более и более ухудшались. Она была моей очередной ошибкой, дорогой, ибо она абсолютно не пономала меня. Наверное, еще никогда муж и жена не были так далеко друг от друга, живя в то же время в одном доме. Вскоре мы сделались и вовсе чужими другу другу, хотя и время от времени занимались любовью: нас до конца влекло друг к другу, но это была не любовь. Ей было плевать, пишу я или нет, а этого человек пишущий никогда не может простить, ибо для него всего важнее его работа… В материальном же смысле я лишь получал, так сказать, дивиденты от пеошлых книг и все так же не мог писать. Я целыми днями прозиживал за письменным столом, но не мог выдавить из себя ни строчки. А однажды отчаяние взяло верх, и я подумал, что все кончено. Это было в один из тех зимних сумрачных дней, которые всегда бывают в Берлине, когда тучи серым панцырем сковывают небо. Это была уже зима 1993 года, и я подумал, что все кончено. Я сдался! Все… И сразу в моем кабинете все погасло и остановилось, и стало холодно. Я посмотрвл на письменный стол: там в чернильнице замерзали чернила (ими я не писал: это был подарок), и чай, недопитый утром, которые принесла Анна вместе с булочками, замерзал тоже. Я почувствовал, что и сам начинаю замерзать, и мне захотелось спать, и я решил так и заснуть в кресле перед погасшим камином. Камин погас, думал я, зачем же жить мне? Зачем мне жить, если я уже 5 лет ничего не пишу? Я знаю, Берг, что это было самоубийством, но не надо меня осуждать. Ведь что есть писатель, который исчерпал и не может больше писать? Пустое место… И я заснул, и я знал. что это смерть. Но мне не дали умереть (то ли яд медленно подействовал), меня спасли. Спасла Анна, ворвавшаяся в кабинет… Когда меня откачали, она сказала:
