Ли Бреккет - Танцовщица с Ганимеда
— Он все понял, — сказал Кейлин. — Достаточно…
И отключил аппаратуру.
И снова О'Хара был переброшен через бездонную пропасть, разделяющую чуждые разумы, но сейчас перемена была не такая уж пугающая, но с горьким чувством стыда и печали. Разум андроида оказался громадным пространством, затопленным светом; его же собственный интеллект был ограничен сводами чердака — темного, пыльного, забитого всяческим хламом.
Опять на него навалилась усталость, он с отвращением взглянул на свои дрожащие руки. О'Хара опять стал человеком, но это возвращение в себя его не радовало. Он познал мир андроида, но даже не спрашивал Кейлина о себе — он не хотел знать, что обнаружил в нем Кейлин.
— Теперь ты понимаешь, как и почему мы научились ненавидеть людей? — спросил Кейлин.
— Это не так, — покачал головой О'Хара… Это не ненависть. Вы не знаете ненависти. Это что-то другое. Ненависть — чисто человеческое чувство, а вами управляет нечто более сложное…
Он не мог подобрать название этому чувству. Андроидами управляла сложная смесь жалости к человеку за его слабость, восхищения перед ним, боязнь, благодарность — сложная смесь противоречивых чувств, но главное, все же, гордость… Андроиды чувствовали себя будущими повелителями Вселенной; они были горды, но жили в цепях.
— Называй это чувство как хочешь — название не имеет значения, — ответил Кейлин.
О'Хара впервые увидел на лице андроида выражение смягченности, почти усталости.
— Мы не хотим править людьми. Мы вообще не стремимся к власти! Ни над кем — ни над людьми, ни над Вселенной. Нам не ведомо чувство власти или жажда обладания. Но почему люди владеют и управляют нами? Из страха?.. Неужто мы должны уйти в небытие только потому, что люди боятся нас? У нас нет надежды даже на потусторонний мир, чтобы смягчить свое исчезновение! Мы не хотим воевать с людьми — я не хочу, Моррит не хочет, но мы, андроиды, должны выжить, и наше сражение за собственную свободу будет долгим и трудным. В этом сражении мы не хотим победы, мы знаем заранее, что своих создателей победить невозможно. И все же сражение состоится, и люди поймут чувства андроидов. Они поймут и начнут уважать чувства своих врагов, и сами станут лучше. Они наконец поймут, что никем управлять нельзя!
Кейлин задумался и повторил слова Моррит:
— Страх. Всегда страх. Везде страх. Страх управляет миром. Человеческая раса заражена страхом. Почему люди боятся нас?.. Страх — как животный атавизм. Страх — обезьяний хвост человечества, и этот хвост мешает ему окончательно спуститься с деревьев. Нас, андроидов, «сняли с производства»! — усмехнулся Кейлин. — Так говорят процессоры: «Сняли с производства, как технологически опасную технику»! Смешно! Нас не производят, а тех, кто остался, уничтожают огнем и прессом. Нас осталось всего тридцать четыре… Но так будет недолго. Человеческое воспроизводство — медленное, неуклюжее и смешное, не то, что наше. Придет время, и нас будет больше, намного больше! Мы вернемся и возьмем то, что нам принадлежит.
О'Хара слышал правду в твердом голосе андроида; ледяное превосходство над человеческой породой.
— Хочешь ли ты помочь нам или предпочитаешь навсегда исчезнуть? — спросил Кейлин.
О'Хара не ответил.
— Выбирай!
— Пусть отдохнет, — предложила Моррит.
— Пусть поторопится! — кивнул Кейлин и вышел из капитанской каюты.
Моррит отвела О'Хара в дальний угол главного ангара, к незаконченному навигационному отсеку, туда пробивалась кровавая полоса света от Красного Пятна. О'Хара опустился на свинцовые плиты и обхватил голову руками. Голова была пустой. Ответа не было.
Моррит присела рядом и обняла его.
— Почему ты дала мне нож? Почему ты спасла меня? — спросил О'Хара.
— Не все так просто в природе андроидов, — ответила Моррит. — Я — другая. Я создана танцовщицей — только для красоты.
— «Только»? — переспросил О'Хара. — Красота — это главное! То, ради чего стоит жить. «Красота спасет мир», сказал кто-то из великих землян. Не помню — наверное, Галилей. Под которым ты танцевала на площади.
— Хорошие слова, — согласилась Моррит.
Ей тоже очень хотелось, чтобы эти прекрасные слова принадлежали старику на площади — под памятником Галилею она познакомилась с О'Хара.
— «Красота спасет мир"note 1, — задумчиво повторила Моррит.
— А я создана только для красоты. — Как я его спасу?.. Мой интеллект не достигает высот Кейлина… Я — другая. Он — технический эксперт, а я такая мелкая, незначительная…
— Это не так, Моррит!
— Мне всего девятнадцать лет… Мой человек-хозяин очень гордился мною, он зарабатывал на мне много денег…
— Это ты зарабатывала ему! — поправил О'Хара.
— Да. Повсюду, куда он меня привозил — на Земле, на Венере, на Марсе — я наблюдала за мужчинами и женщинами, молодыми, старыми, богатыми и не очень… Я видела, как они смотрят друг на друга. Все эти женщины не имели ни моей красоты, ни моего таланта, но мужчины любили их. Что такое любовь?.. Они были счастливы. Любовь — это счастье?
— Да.
О'Хара вспомнил ее слова: «Я ненавижу мужчин. И женщин тоже. Особенно женщин.»
— Когда я заканчивала работу, мой хозяин закрывал меня в ящике, как какой-то танцующий механизм или куклу, и выпускал, когда приходило время очередного представления. Когда я лежала в своем гробу, то думала и задавала себе вопросы… И не могла ответить на них. Когда мы встретились, ты принял меня за настоящую женщину, сказал, что любишь меня. Ты полюбил меня, и я спасла тебе жизнь. Вот и ответ на твой вопрос — самый главный ответ на самый главный вопрос. Остальное — не имеет значения.
Они долго молчали.
Наконец О'Хара произнес слова, которые Моррит хотела услышать:
— Я и теперь люблю тебя.
— Но не так, как любил бы женщину, — прошептала она.
— Конечно не так, — ответил О'Хара. — Я люблю тебя больше всех женщин, которых встречал.
Он обнял Моррит и окончательно убедился, что прижимает к себе невинное существо, прекрасное, как свет земной Луны в его далеком детстве. Ему казалось, что он прижимает к себе свое собственное детство, те миновавшие дни, когда он испытывал простые человеческие чувства — и страх, и радость, и сожаление, и гордость… Чистые человеческие чувства, а не тот суррогат страстей под марсианскими Фобосом и Деймосом, и не ту опустошенность под юпитерианским небом Ганимеда.
О'Хара обнимал Моррит, и в нем не было животной страсти, а только безмерная нежность, тоска по детству и глубокая скорбь о несовершенстве Вселенной.
Моррит отвернулась, чтобы он не видел ее слез.
— Наверно, тебя лучше было бы оставить на площади Галилея, — сказала она. — Так было бы лучше для нас обоих.
