Виталий Сертаков - Рудимент
А я хотел работать. Да, да, не только жить, но и работать. В сети я отыскал множество возможностей для заработка, но проблема лежала в другой плоскости. Официально, по документам, я еще ребенок. Я не правоспособен. У меня нет и еще долго не будет стоящей профессии. Программирование? На это уйдут годы, и окончательно сядет зрение, и без того слабое. Я просто могу не дожить до момента, когда мной заинтересуется солидная фирма. Но лишь в солидной фирме я мог рассчитывать заработать денег на лечение за рубежом.
Благодаря Интернету я отбросил всяческие сомнения. Мне отчаянно необходимо было заявить о себе, сделать так, чтобы меня забрали в заграничный медицинский центр. Вероятно, в Москве работали врачи не хуже заграничных, но они не владели и десятой долей средств, необходимых для реабилитации таких уродов, как я. Я уже знал, сколько стоит импортное кресло с аккумуляторами и телескопическим управлением. Я догадывался, что никакой фонд не выделит мне в столице квартиру на первом этаже со специально оборудованным туалетом и выездом.
Но я ведь, черт подери, был гораздо умнее прочих пациентов. И я хотел вырваться. Ходить мне не суждено, это очевидно. Но чего-то я в жизни сумею добиться, если пойду на качественный прорыв.
Я помню, как лежал глубокой ночью и пялился в потолок. Я спрашивал себя, что я, на самом деле, собой представляю. Хорошая память? Приятно, но никому не нужно. Пять языков? И без меня достаточно переводчиков, а карьера репетитора меня не вдохновляла. Читаю детишкам сказки собственного сочинения?
Чушь. Строго говоря, я походил на процессор без монитора и клавиатуры. Колоссальная мощность с нулевым КПД. Я двигался в неверном направлении, а если взглянуть правде в глаза, то кружил на месте.
Я честно спросил себя, что я, на самом деле, умею такого, что могло бы принести мне независимость, деньги и превосходное медицинское обслуживание. И не осмелился себе признаться.
В то время я не знал, что мной уже интересуются. Люди из Фонда прокручивали пленки с записями моей болтовни. О гномах и драконах. О вирусах с упавшей кометы и плотоядных деревьях с Венеры.
Эти парни кое-что засекли. Они держали след не хуже натасканных гончих.
Они решили познакомиться со мной поближе.
5. РУДИМЕНТ
Питер, знаешь, какое мое самое первое воспоминание?
Игла.
Что помнят нормальные дети? Улыбку матери, наверное. Или как они играли в манеже. Сложно сказать, я не помню, чтобы начинала с обыкновенных игрушек. Моими первыми игрушками были всевозможные предметы совсем из другой области.
Я помню иглу, потому что с нее началась боль. Не так давно я спросила мамочку: какое право вы имели так мучить ребенка? Может, у меня из-за вас теперь неизлечимый невроз? Вот ты, Питер, прочитал мне столько захватывающего про неврозы и другие отклонения, что я поверила. У меня невроз, связанный с детскими комплексами. Но что мне не грозит, так это комплекс про того древнего парня, который убил отца. Ты так здорово рассказывал, а я опять позабыла…
Они тыкали мне в руку иголкой, чтобы определить скорость отторжения инородного тела и скорость регенерации сосудов. Очень красиво, не правда ли? Словно речь идет о крысе…
Мне, наверное, годика три или три с половиной. Мама отвлекает меня какой-то яркой игрушкой, говорит что-то вымученно-веселое, в то время как двое, за занавеской, занимаются моей онемевшей рукой. Страх номер один в моей жизни — люди в марлевых масках. Их глаза — словно пара донных рыб, что обитают на страшной глубине. Они плавают в сумрачном, сдавленном пространстве, они живут отдельной, равнодушной жизнью между надвинутыми на лоб шапочками и повязкой, закрывающей рот и нос. Они еще не начали ничего делать, а я уже стонала или подвывала. Каким-то образом я ухитрялась не разреветься. Ты представляешь, Питер, я не хотела, чтобы мама почувствовала себя неловко из-за того, что я такая плакса!..
Я же не знала тогда, что мамочка с ними заодно.
Они мне не делали больно. Я бы запомнила, если бы было очень болезненно. И впоследствии процедуры, подобные этой, происходили неоднократно. В последние годы я уже перестала обращать внимание…
Мама крутила у меня перед носом каким-то идиотским котенком, или слоненком. Я отлично его запомнила: у зверя были выпученные глаза, словно ему врезали между ног, или он подавился рыбной костью. Ума не приложу, кто придумывает такие игрушки, что ребенок может испугаться в темноте!
— Смотри-ка, Бобби говорит Дженне «Приветик!» — отвлекала меня мамочка. А я все равно постанывала, потому что за белой простынкой шевелились две тени в масках. Они меня привязали к столу, такой огромный стол, как в Голубой перевязочной, и прямо над головой висела шестиглазая лампа.
Я чувствовала, как они трогали мою руку, привязанную отдельно, а затем появлялась игла. Шприц я не видела, но точно предвосхищала момент, когда он должен был воткнуться мне в кожу. Один раз, и другой. После этого рука онемела, я не чувствовала ее почти до плеча. И эти двое, в масках, могли делать то, что задумали. Потом они фотографировали, а я билась в кожаных петлях. А мама целовала меня и плакала.
Хорошо, что им хватало ума спрятать за простыней то, чем они занимались. Наверное, в три года я лишилась бы рассудка, а сейчас могу лишь улыбнуться. Ничего особенного они не совершали. Втыкали в обезболенную руку иглу и засекали время, как долго она выходит. У обычного человека этот процесс занял бы несколько дней и сопровождался бы нагноением. Из меня игла выходила за несколько минут.
Они так нуждались в замерах, в прогнозах, в динамических построениях! Год за годом они регистрировали мои способности к заживлению, или как правильно назвать. Спустя время я спокойно переносила подобные процедуры без всякой простыни, и когда добренький Пэн Сикорски втыкал в меня что-то, мы даже ухитрялись болтать. Мама при этом давно не присутствует. Наверное, все-таки неприятно, когда режут ее ребенка!
Я как-то спросила Сикорски, почему нельзя было меня усыплять. Он сказал, что полный наркоз еще никому не шел на пользу. И сам мне показал на снимках, что происходит с веной. Если пережать сосуд, то у любого теплокровного существа образуется гематома, а кровь начинает искать обходные пути. Соседние вены берут на себя часть нагрузки, пока все не придет в норму. На такую операцию у организма уходит порядочно времени.
Я видела снимки. У меня после перекрытия вены в течение минуты образуется новое русло. Иногда я думаю, что Сикорски дорого бы дал, чтобы проткнуть мне сердце и посмотреть, что из этого выйдет.
Очень скоро ему представится такая возможность.
После этого мама вытирала мне лоб салфеткой и гладила мне волосы. Я до сих пор помню запах духов, которыми она пользовалась четырнадцать лет назад, и помню прохладную ткань ее белого халата. Я думаю, что она меня все-таки любила и страдала вместе со своим ребенком.
