Артуро Каротти - Наследство капитана Немо
Мы забросили в воду самоловы и стали ждать.
— Так вы говорите, что попали сюда из… — прервал вдруг молчание старик.
— Из Ньюкэстльских копей, — ответил Уберт.
— Что добывают в этих копях?
— Каменный уголь. Вся промышленность восточного побережья Южной Африки живет этим углем, — сказал Мариц.
Я заметил, что старика это удивило.
— Где же погружают этот уголь?
— В Дурбане или в Порт-Натале.
— В Порт-Натале? — воскликнул с изумлением старик.
Но скоро настала наша очередь удивляться.
— Вы упомянули о промышленности. Много там заводов? — спросил Хозяин.
— До войны — да, — отвечал Мариц, — но теперь, за исключением Капской Земли…
— Капской Земли! Но, значит, над нами Южная Африка!
Мы в изумлении переглянулись.
— Неужели вы не знали? — спросил я старика.
— Нет, не знал! — неохотно ответил Хозяин, жалея, видимо, что проговорился.
— Но откуда же вы… — начал было я, но замолчал, боясь разбудить его бдительность.
Он, чтобы избежать вопросов, встал и начал вытаскивать сеть. Мы помогли ему, в сети оказалась громадная камбала и немного мелкой рыбешки. Мы растянули сеть на земле, чтобы она просохла, и снова взялись за самоловы. Время от времени кто-нибудь вытаскивал бьющуюся на крючке рыбку.
Старик, по-видимому, заинтересовался очень сильно.
— Какая же там была война? — спросил он Котенка.
— Очень недурная, — ответил Джиджетто, — англичане подрались с бурами. Питер, Марсель и Мариц могут о ней кое-что порассказать.
— Что ее вызвало?
Мариц в двух словах рассказал, как сложились экономические отношения Южной Африки и Англии, как Англии стало важно завладеть этой богатейшей страной и сделать из нее свою колонию.
Марсель было хотел рассказать старику о своем участии в войне, но тот перебил его.
— Потом, потом. Расскажите мне лучше, что произошло наверху за последнюю треть века.
Мы собрали снасти и рыбу и двинулись домой. По пути и дома, покуда варилась рыба, мы не переставали рассказывать старику о том, что за эти тридцать лет произошло на земном шаре.
Мне приятно было видеть, с какой радостью слушал наш Хозяин рассказы о независимости и объединении Италии, как он вздыхал, слушая о тех невзгодах, которые ей еще приходится переносить.
Мне пришло в голову, что, если каждый из нас расскажет старику свою жизнь, может быть, и он перестанет быть таким замкнутым. Я сказал об этом Марицу, и он вполне согласился со мной.
Когда мы сели за стол, инженер снова заговорил о войне, Марсель охотно стал рассказывать о том, что ему пришлось видеть в эти ужасные годы. Не спеша он рассказал всю свою жизнь.
— Я родился в Сент-Этьенне. Мой отец был старый забойщик — как пойдет, бывало, махать киркой, не угонишься за ним. Упаришься, а не вывезешь угля, что он наломает. Я был старшим из детей, и мне, под худую руку, попадало чаще, чем брату и сестренке. Я все ждал — когда ж это я вырасту большой и стану спускаться в шахту. Ну, до тринадцати лет пришлось погодить.
А там день за днем стали мы с отцом на рассвете — солнце ли, слякоть ли — спускаться в проклятую дыру. Сперва я только катал вагонетки; потом, как немного в силу вошел, стал нагружать их. Восемнадцатый год мне пошел, чтоб не соврать, когда отца моего пришибло: в соседней галерее был взрыв, в нашей обвалился потолок. Мне повезло — я остался цел, а ему раздавило руку. Он протянул недельки три и сгорел.
Довелось тогда мне всю семью кормить; братишка подрос и, как водится, стал катать вагонетки. А я уже тогда забойщиком был.
Лет восемь так мы и прожили, покойно, по-хорошему. А тут хозяева наши стали плату сбивать да урезывать — народу безработного много было, а им и на руку. Работаешь, работаешь, а на хлеб не хватает — все вычеты да отсчеты. Устроили мы тогда забастовку, а из-за этой самой забастовки я из шахт, что пробка из воды, вылетел. Пошел искать работу в шахтах по соседству, да кто мне ее, клейменому, даст? Пошатался я, пошатался и нанялся кочегаром на пароход; доехал до мыса Доброй Надежды и отправился на Иоганнесбургские золотые копи. Золота там я нашел немало, да не мне с него был толк. Тут началась война — надо было вызволять буров. Мне пришлось быть под начальством Жуберта — славного старого Жуберта. Там-то мы и встретились с Питером. А ведь здорово мы дрались тогда! Помнишь, Питер, как однажды мы вдвоем разогнали целую шайку Хаки[1]! И сверкали же тогда их пятки! Ну да об этих вещах вы с Марицем расскажете лучше моего… Эге, да это что?… — Он наткнулся на кусок странной рыбы, у которой хрящеватый отросток торчал надо ртом.
— О, ведь это химера! — воскликнул Джиджетто. — Ай да Марсель, кого выудил!
— А ты почем знаешь, что эта рыба — химера? — спросил инженер.
— Да потому, что я изучал зоологию! — отвечал парень.
— Ты? — спросил я.
— Еще как! На рынке, во Флоренции.
— О, это хорошая школа! — засмеялся инженер.
— Конечно! Мой папа и моя мама не успели сказать мне, как их звали. Как-то жена Свежих-Сладких…
— Кого?
— Свежих-Сладких; это очень хороший человек из квартала Сан-Фредиано во Флоренции. Ну так вот: жена Свежих-Сладких как-то днем, а вернее, рано утром нашла меня в куче мусора. Она говорит, что я из этой куч и и родился, но я ей не верю. Она возвращалась с рынка, куда ходила за патокой для пирожков; ее муж продавал их и кричал: «Свежих, сладких — кому угодно! Только сольдо!» — потому его так и прозвали. Она потащила меня к своей приятельнице, которая имела грудного ребенка; та приложила меня к груди и покормила. И наелся же я! А Свежих-Сладких ругался с утра до вечера, глядя, как его жена бегает от одной доброй женщины к другой — то чтобы покормить меня, то за рубашонкой, то за пеленкой, как она сжигает пирожки и путается в сдаче. Наверно, у меня теперь есть штук тридцать молочных братьев и сестер. Когда мне стало пять лет, все мои мамы и папы решили, что довольно мне ползать по кучам мусора и что пора мне зарабатывать кусок хлеба. Меня отдали сапожнику, пьянице и поэту, черт возьми! Он уверял, что происходит по прямой линии от Данте Алигьери, хотя звали его Данте Сусини. Он окрестил меня именем Луиджи Бай и написал по этому случаю стихотворение. Имя это так и осталось, хотя звали меня все Котенком. Данте научил меня читать, писать и понимать толк в колодках. Он считал, что из меня должен выйти хороший поэт, и колотил меня колодками, когда я не мог выдумать рифмы. Потом я от него ушел и испробовал всякие занятия, какие только бывают на свете. А когда я узнал, что свет не сошелся клином на Сан-Фредиано, я решил отправиться посмотреть этот свет. Господи, как плакали все мои мамы и папы, и братья, и сестры, и тетки, и дядьки! Они натащили на прощанье столько курток и штанов, рубашек и ботинок и всякой дряни, что я чуть было не решил остаться и открыть лавку. Но это было бы невежливо; я отдал всю эту кучу жене Свежих-Сладких, чтобы она раздала ее бедным; так как беднее всех моих родственников в Сан-Фредиано никого не оказалось, то каждый из них получил свое. Когда я уезжал, они чуть не задушили меня поцелуями. Так я сюда и попал!
