Вадим Бабенко - Семмант
Я жил тогда в аттике на рю Бушери, и химеры Нотр-Дама поглядывали на нас сквозь неплотные занавески. Дни неслись в каком-то угаре, мы виделись каждый день и становились все ненасытней. Двойняшки сделались для меня одним целым, неотделимые друг от друга. Они клялись мне в любви, и я отвечал им тем же. Отвечал и тоже хотел стать – неотделимым, неразлучимым…
А потом я почему-то оказался с ними в Марселе. Там они бросили меня, связавшись с греческими моряками, и уплыли куда-то, не сказав никому ни слова. Мне звонил их родитель и грозил страшной карой, хоть я был вовсе ни при чем. Химеры высовывали свои рожи уже из-за каждого угла, и отчаяние душило ватным комом. Казалось, вселенная рушится – вихрь и импульс взяли вверх. Затем, в порту, меня ограбили какие-то проходимцы, пырнув к тому же ножом – по счастью, вполне безобидно. Мироздание, будто, не принимало меня и больше не хотело со мной знаться. Я вновь увидел, что хаос везде; и я понял: хаос – это смерть. Может, понял не до конца, но всерьез задумался об этом.
Мелькнула мысль о том, чтобы расстаться с жизнью, и я обмусоливал ее несколько часов, лежа на продавленном диване в номере, за который мне нечем было платить. Однако, я ошибался, мироздание имело на меня еще много видов. Поздней ночью раздался звонок, и я услышал голос Люко Манчини. Мой путь к роботу по имени Семмант сократился на тысячу миль.
Глава 5
Люко имел хрипловатый, бархатный баритон. Он был мошенник и аферист, я понял это сразу, но, как выяснилось позже, аферы его не выходили за рамки закона. В тот год он нащупал прибыльное дельце и отдался ему со всем пылом. Он облапошивал тех, кто жаждал быстрых денег, а полем чудес, на котором росли деревья с банкнотами вместо листьев, стал для него рынок золота и валют, самое большое казино из созданных когда-то.
Рынок! – именно от Манчини я впервые услышал это слово. Он же первый заинтересовал меня поиском скрытых связей в мире горечи и надежд, сказочных богатств и разрушенных жизней. О, Люко умел найти верный подход к любому. Со мной он начал с намека на самые неразрешимые из загадок, и это сразу задело что-то, дрогнувшее в душе. Чуткий сенсор свершения сделал стойку на новый вызов, брошенный ему, как кость изголодавшемуся псу. Я сел поудобнее, прислонившись к стене, вытер пот со лба и стал задавать вопросы. Люко понял, и я понял тоже: я на крючке.
Индустрия ловцов наивных душ, столь доверчивых в лилипутской корысти, цвела тогда пышным цветом. Как же много их попадалось в ловушку – отовсюду, со всего мира. В нашей компьютерной картотеке было пестро от национальных флажков, которыми Люко, из озорства, помечал фамилии новых жертв. Почти все они заканчивали одинаково – независимо от хитрости и упрямства – и примерно за одно и то же время. Я знал, что некоторые из них теряли последние деньги, но не сочувствовал им ничуть – то был их собственный выбор.
Фирмы Манчини, раскинувшие щупальца в мировой Сети, росли как на дрожжах. Он набрал даже штат сотрудников – впервые в своей жизни, как он мне признался – снял офис, подключил телефоны и факсы. Хорошенькие девушки щебетали на пяти языках, отставные сейлсы с финансовым прошлым вновь обретали себя, задуривая день ото дня все больше голов. Деньги игроков, конечно же, не доходили до реальных сделок – они просто делали неверные ставки, и их проигрыш прикарманивал Люко. Тем, кто случайно выигрывал, он честно отдавал положенное, а потом под тем или иным предлогом выдавливал их из игры. Все работало как часы и, быть может, работает до сих пор – не удивлюсь, если Манчини давно уже разбогател, как Крез.
Я был нужен ему для создания новой приманки. Игрок-машина, так это называлось, автоматический трэйдер, умная программа, делающая деньги круглые сутки, без нервотрепки и перерывов на сон. Ее пример, по замыслу, должен был дать отчаявшимся еще одну надежду, а робких новичков вдохновить на подвиги, заставив их поверить в себя. Люко видел в этом перспективу и платил мне, не скупясь. Он только хотел, чтобы все было сделано быстро, пусть наспех и кое-как. Тут мы повздорили немного, но нашли-таки компромисс – между реальным и эфемерным, имеющим твердый базис и подвешенным в пустоте.
Наше сотрудничество длилось год. Я успокоился за этот год – будто пришел в согласие с чем-то внутри себя. Разрушительный импульс сменился привычной тягой – к созиданию, а не к разрушению, к проникновению вглубь вещей. Автотрейдинг давал возможность абстрагироваться от реальности, которой я был сыт по горло. Мне казалось тогда, я смогу провести жизнь, отгородившись набором структур и формул, возвращаясь в реальный мир лишь изредка, за малой толикой удовольствий, без которых никак.
На Манчини же я отработал сполна – он стал обладателем десятка поделок, каждая из которых обладала своим норовом и стилем. Многие их них скоро сделались популярны, приобрели последователей, горячих сторонников, хранивших им верность, даже когда рынки менялись, и тактика, выигрышная до того, быстро заводила в глубокий минус. Как раз на это и расчитывал Люко, и его расчеты неизменно воплощались в прибыль, а мне было все равно, меня не волновали чужие судьбы. Однако, рынок как таковой – и не только лишь валютная его часть – вдруг заинтересовал меня всерьез.
Он неожиданно примирил меня вновь с людьми и реалиями, полными несовершенств. Мне захотелось постичь его законы – будто проникнуть в секреты мира, все еще, я чувствовал, не разгаданного мной до конца. Я ощущал неразрывную связь – между синкопами биржевых ритмов и нервными метаниями людских душ. В переплетениях намерений и желаний мне виделись сложнейшие из картин. Росчерки неисчислимых перьев, как автографы грозной силы, манили своим особым шифром. Вдруг показалось: вот она, абстракция из абстракций, вобравшая в себя все, что скрыто в каждом – лучшее и худшее, отчаянное, безнадежное.
И еще: беспорядок вселенной правил на рынке бал, звучал во весь голос, но и, при том, он был заперт в тесный вольер. Он бушевал там, в вольере, но не мог просочиться сквозь стены. Его территория была локальна, каждый знал ее рамки, и потому – он, беспорядок, мог стать предметом для стороннего взгляда. Я наконец получил возможность изучать его, препарировать, как вивисектор, классифицировать, разлагать на атомы. Это был шанс – если и не свести с ним счеты, то хотя бы вызвать на поединок.
Наглость! – скажет любой, и пусть. Я верил в себя и знал: мне есть, на что опереться. Моя привычка к неприятию упрощений должна была, обязана была помочь. Я видел, отчего столь многие попадали в сети предприимчивого Люко – им казалось, что нет ничего проще валютных графиков и диаграмм. Нервные изломы, впадины, пики были милы сердцу, приятны глазу. Каждый считал, что уж он-то понимает их как никто другой. Беспорядок, закованный в схемы, будто являл свой знакомый лик, лик хаоса природы, что везде – в облаках, в деревьях на ветру, в волнах моря. Это естественнейшие из картин, они столь привычны, что новички ловятся на них легко и сразу. Им тут же мнится, что рынок почти приручен; они кидаются в предсказания, ошибаясь в одном и том же. Иллюзорная упорядоченность манит их, как фантом; они хотят упростить, сгладить – и тут же терпят фиаско. Рынок наказывает их жестоко – как сама природа наказывает тех, кто хочет обуздать ее, укротить, заставить служить себе…
