Владимир Контровский - Трудно быть богом обитаемого острова
Они другие, вот в чём штука. Людям Земли не нужна ни экономика, предполагающая возможность бесконтрольно пользоваться результатами чужого труда исключительно по собственному усмотрению и в собственных интересах, ни аляповатые внешние статусные символы, демонстрирующие заслуги их носителя, реальные или мнимые. А саракшианам, лишённым внутренних этических тормозов, требуется искусственный ограничитель, в то же время являющийся мерилом (хоть и весьма несовершенным) социальной ценности любого члена общества. И таким мерилом на Саракше (как и в других примитивных социумах, в том числе и на Земле в былые времена, Максим это уже знал) стали деньги.
Саму по себе идею денег Максим нашёл вполне разумной. И в самом деле, если уж развивается интенсивный товарообмен между племенами и народами, то необходима некая условная единица обмена, удобная и компактная — не менять же зерно на шкуры или топоры на глиняные горшки, пытаясь в каждом отдельном случае сравнивать ценность этих товаров. Деньги ускорили технический прогресс, они стимулировали развитие науки, они взорвали минами буржуазных революций угрюмые феодальные замки с их пыточными подземельями и безвкусной роскошью, созданной на поте, слезах и крови миллионов простых людей. И сумма денег, которой располагал тот или иной человек, определяла количество тех благ, на которые он мог претендовать (а заодно и его социальную значимость).
Однако с развитием и усложнением товарно-денежных отношений, как очень скоро заметил Максим Каммерер, всё ярче проявлялись негативные тенденции, заложенные в самом принципе «деньги как единое мерило всех ценностей». Во-первых, не имело никакого значения, каким именно способом человек становился обладателем той или иной денежной суммы: деньги, заработанные честным трудом, на вкус и цвет нисколько не отличались от денег украденных или награбленных. А во-вторых — деньги начали жить сами по себе, размножаясь, как серая радиоактивная плесень в лесах за Голубой Змеёй. Сложился и окреп слой финансовых воротил, промышлявших узаконенным грабежом — ростовщичеством, и эти люди, как понял Мак, стали претендовать на верховную власть, медленно, но неотвратимо подминая под себя государственные структуры. А банки из обыкновенных аккумуляторов денег превратились в множительные агрегаты, делающие деньги из денег, не добавляя при этом в сферу реального производства ровным счётом ничего; общее количество денег росло и росло, всё больше и больше превышая реальную стоимость всего произведённого и производимого человеческим трудом, и тогда из распухающей кучи бумажных банкнот, акции и облигаций выползла толстая и мохнатая гусеница по имени «инфляция» и начала пожирать всё, до чего могла дотянуться. И гусеницу эту было не взять ни пулей, ни гранатой, ни даже термическим зарядом…
Несправедливость узаконенного грабежа бросалась в глаза (не надо было даже особо и присматриваться — как это так, и почему это я должен отдать соседу два куска хлеба, если я брал у него в долг один кусок?). Военный путч, организованный будущими Неизвестными Отцами, преследовал, ко всему прочему, и ещё одну важную цель: ограничить непомерные аппетиты финансистов и чётко разделить «сферы влияния»: банкирам — банковать, кесарям — править. И Неизвестные Отцы, опираясь на башни, сумели установить если не социальный мир, то хотя бы социальное перемирие.
Хорошо, сказал себе Максим, Отцов больше нет, башни молчат. А экономика? Она осталась, хотя работоспособной её можно назвать с очень большой натяжкой. Что мы будем с ней делать? Он вспомнил, как предложил Страннику демонтировать всю экономическую систему страны и заменить её централизованной системой распределения наподобие земной. «Почитай специальную литературу, — сказал Сикорски, — а главное — подумай, хорошенько подумай. Хватит с нас твоих лихих кавалерийских атак». Максим почитал, подумал и очень скоро понял, что Рудольф прав: земная система на Саракше работать не будет по той простой причине, что саракшиане — не земляне. Максим видел депутатов Временного Совета, яростно дравшихся за предоставляемые им привилегии, видел чиновников старой администрации, деревянных людей с оловянными глазами, в которых живой огонёк появлялся только тогда, когда эти люди чуяли личную выгоду, и с пронзительной ясностью осознал, что его благая идея обернётся на саракшианской почве чистой воды утопией, причём утопией с очень неприятными последствиями для страны (а может быть, и для всей планеты). Максим понял, что любой местный чиновник, допущенный к системе распределения, в первую очередь будет думать только о себе и заботиться только о том, чтобы лично ему перепало из общего котла как можно больше. А до рядовых граждан дойдут только жалкие крохи (если вообще дойдут), потому что неограниченные (точнее, гипертрофированные) потребности саракшиан не сможет удовлетворить даже вся мощь науки и техники Земли, не говоря уже о дышащей на ладан хиленькой и коллапсирующей экономике бывшей страны Неизвестных Отцов.
Всё дело в людях Саракша, подумал Максим, они ещё не готовы к коммунизму. Эти люди — они ещё только полуфабрикат будущего человечества, как сказал Странник. Неужели правы просветители, считающие современного человека диким зверем, недалеко ушедшим от своих лохматых пещерных предков? Но если просветители правы в этом, то может быть, они правы и в том, что для форсированного воспитания Человека Настоящего можно — и не только можно, но и нужно! — применить психотронные излучатели? Логично? Нет, сказал он себе, не хочу я такой логики, и не хочу излучателей — нет, нет, и нет, массаракш! Никаких излучателей — точка.
Значит, остаётся только предложение Тогу Говоруна. Предприятия и банки остаются в руках частных собственников, а государство лишь в той или иной степени контролирует частный сектор экономики. При существующем порядке вещей и при нравственном уровне подавляющего числа саракшиан такое решение представляется оптимальным. Капитанами экономики должны быть энергичные и грамотные люди, озабоченные процветанием страны и доказавшие свою состоятельность — так, кажется? Свободная конкуренция, соревнование, и в итоге наверх выберутся лучшие из лучших, достойные из достойнейших. И всё бы хорошо, подумал Каммерер, да вот только что-то не очень верится мне в этакую идиллию…
* * *Аллу Зеф был сумрачен и выглядел нехорошо. Он осунулся, сгорбился, и рыжая его борода увяла и даже как-то поблекла. А в глазах Зефа, в которых всегда светились ирония и ум, поселилась какая-то глухая тоска — Максим это сразу заметил. Зеф безвылазно пребывал в центральной психиатрической клинике столицы, где и застал его Мак, оказавшийся в этой клинике по делам полномочного представителя Временного Совета по упорядочиванию.
