Владимир Михайлов - Один на дороге
- У тебя программа на год.
- Времени уйдет столько, сколько потребуется. Лидумс покачал головой.
- Ты хочешь ставить все как научный эксперимент. А это не получится. Ты сам понимаешь, почему. Я же рассуждаю практически. Если мы пойдем на уничтожение, все твои сложности отпадут.
- А если все же просчитаемся?
Вот упрямый черт, - подумал я о нем. - Вроде бы он слушает оппонента, и принимает к сведению аргументы, но лишь до тех пор, пока не поверил во что-то; тогда его не переубедить, и он все равно будет стараться сделать по-своему. Сейчас он каким-то образом уйдет от вопроса о возможном просчете ...
- Да, кстати, - сказал Лидумс. - Пока официант спит, прикинь-ка, какой мощности взрыв можно допустить, если мы хотим, чтобы радиус зоны разрушения составил... ну, скажем, не более двухсот метров.
- Почему именно двести?
- Потому что примерно в таком радиусе там нет ничего, чем нельзя было бы пожертвовать. Район развалин. Дай хотя бы порядок величины, чтобы представить: если там наибольше мыслимый, по нормам хранения, запас взрывчатки, вправе мы рискнуть или нет?
Прикину, отчего ж не прикинуть... Водя вилкой по пустой тарелке, я попытался было, но коэффициент сопротивления среды (а среда здесь была плотный, влажный песок) куда-то провалился в памяти. Я принял его за один и две десятых: примерно таким он и должен быть. Но в формуле был еще корень кубический, а таблиц я, понятно, с собой не имел, так что можно было оперировать лишь приблизительными цифрами, по памяти. К тому же, надо было учесть мощность, необходимую для перебивания бетона, но для этого надо было знать толщину стенок, а мы ее не знали...
- Во всяком случае, счет пойдет на сотки тонн в тротиловом эквиваленте.
- У меня тоже так получается, - кивнул он. - Надо бы, конечно, еще прикинуть, какой будет зона первой и второй степени безопасности от ударной волны ...
- У меня калькулятор в чемодане, - сказал я, чтобы закончить на эту тему. - Да ведь все равно без инфраскопии не обойтись, ты сам прекрасно понимаешь. Чего же считать зря?
- Инфраскопия? А что, это уже мысль. Но думаю, что выйдет все же по-моему.
Я устало кивнул. Снова все показалось мне неинтересным и ненужным. Ну, хочет подорвать - пусть подрывает. Ему виднее. Хочет сохранить отношения со строителями - и дай ему бог...
- Ладно, - сказал я, - вроде, отношения мы выяснили. В таком случае я, если ты не возражаешь, сегодня же возвращаюсь в Ригу. В штабе округа доложу свою точку зрения, а там - как прикажут. Отпустят - уеду восвояси. С подрывом ты и сам разберешься, если только не разучился рассчитывать заряды.
- Погоди, не спеши, - возразил Лид уме. - В Москву не спеши. Отчего тебе не задержаться в Риге после стольких лет? Навестишь заодно Семеныча... Если станется по-твоему, и инфраскопия покажет, что заряд там слишком велик, хочешь - не хочешь придется искать способы проникновения. А тогда без тебя будет затруднительно. Так что все же обоснуй серьезно свою точку зрения.
- Хорошо.
- Тогда мне надо сейчас же позвонить в Ригу, пока еще могу застать: оборудование для инфраскопии мне самому не выбить, это придется, вернее всего, делать через округ. Номер в Риге за тобой остался? Понадобишься позвоню. А ты в случае чего информируй меня через округ: я пока еще не знаю, где меня тут поселят. Так что окончательно не прощаемся. Сделаем дело тогда уж посидим и поговорим в свое удовольствие ... Ну, спешу. Счастливо.
Я кивнул, прощаясь. Официант все не шел. Мысли текли лениво, о Риге, о прошлом, о чем угодно. Только не о деле.
А потом подкралась еще одна, и ужалила меня, как боек взрывателя жалит капсюль.
Может быть, мне вообще не следует участвовать в этой операции? Честно ли я поступаю? Не лучше ли откровенно сказать: не могу. Не в силах напрячься до конца, мобилизоваться предельно, выплеснуться до последней капли, ощутить всю громадность ответственности, что лежит на мне? Может быть, я просто обязан заявить это?
Но почему? Что со мной? Я ведь здоров и нормален, и многое во мне сразу же восстает против такого исхода.
Что протестует? Может быть, это великий армейский рефлекс: мне приказано - значит, я должен выполнить любой ценой. Может быть - психология человека, все чаще (возраст!) задающего себе вопрос: а что же я сделал в жизни? - и, чтобы ответить на него, пересчитывающего все неразорвавшиеся бомбы, откопанные склады, разминированные здания, потому что ничего другого, поддающегося точному количественному учету, я в жизни не сделал: не построил домов, не посадил деревьев, строго говоря, даже не воспитывал людей, своих подчиненных, их воспитывала армия, в которой я был всего лишь малой и легко заменимой деталью. А вот обезвреженные фугасы - это мое, это делал я сам, своими руками, рискуя своей жизнью, прежде всего - своей.
Может быть, протестовало еще и то, что мне давно уже не приходилось решать практических проблем такого масштаба, в которых ты борешься не с тротилом, но с разумом и волей человека, заложившего заряды и постаравшегося придумать все так, чтобы никто не смог этого разгадать - а я смогу, и сделаю это, может быть, действительно, самое важное, как сказал генерал, самое хитрое и самое крупное дело в моей жизни. Конечно, смогу. Не впервые же мне, в конце концов, браться за опасные дела. Все придет в нужный момент, как-никак я - старый боевой конь, и нужные рефлексы сработают. Надо просто, чтобы ведущим был Ли-думс, а я - дублером, страхующим, и все будет в порядке. А отступать я на привык. Да и на каком основании? Меня спросят: а что с вами, подполковник, такое? Вы больны? Здоров. Вы боитесь? Нет. Думаете, что вам не по силам? Но если не вам, то кому же? В чем же дело, товарищ подполковник?
Я не смогу сказать только одного - того, что, может быть, и является истиной, первопричиной, источником всего. Что мне - все равно. Все равно. Все равно.
Этого сказать нельзя. И потому, что равнодушных не любят. И потому, что я не знаю, откуда взялось это и как с ним справиться, и никто не знает, во всяком случае - никто не может сказать мне. Если мне все равно - значит, надо подавать рапорт и уходить в отставку. Но об отставке я мог, и даже любил порой, думать, зная, что ото не всерьез. А всерьез - мне становилось зябко. В армии прошла жизнь. Мне сорок восемь, я привык так, и не хочу иначе. Или - все равно?..
VII
Ему было все равно.
Устройство общества делит нашу жизнь на две основные части: служебную и личную. Принято считать, что для общества и для нас важнее - первая, потому что именно эта часть жизни посвящена созданию каких-то важных для общества ценностей - материальных, духовных, сервисных. Мы рассматриваем человека прежде всего с точки зрения его участия в производстве таких ценностей, его успешной деятельности в этом производстве. Мы хвалим или критикуем, награждаем или взыскиваем - за это. Есть медали за трудовую доблесть и за трудовое отличие. Нет наград за доброту, порядочность, человечность, чуткость, готовность помочь, и так далее. Возможно, подразумевается, что человек и так должен быть добрым и порядочным, и что эти свойства и продиктованные ими поступки уже сами в себе несут награду. Наверное, это так. Но и хорошо сделанная работа несет в себе награду - ощущение мастера, однако, известное "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" вовсе не исключало для поэта необходимость оценки и признание "Годунова" обществом. И так же (возможно, в этом сказываются слабости человеческой натуры, но что поделаешь, если он устроен недостаточно совершенно) человеку нужно, чтобы и доброта его, и отношение к другим людям, способность сочувствовать и соучаствовать не только на словах, но и на деле, потребность поддержать другого и прийти на помощь, не только приносили ему моральное удовлетворение, но и были замечены и признаны обществом, потому что именно отношение общества к отдельному человеку всегда было и, наверное, навсегда останется основным мерилом успешности его жизни хотя бы в силу того, что человек вне общества не существует. Если же этого не происходит, - а но большей части так оно и бывает, - человек, взрослея и набираясь опыта, стремясь жить в соответствии е установлениями общества, а не наперекор им, постепенно начинает считать, что в его жизни главным является то, за что его замечают, отмечают и хвалят, а не то, чего не замечают и не хвалят. И, продолжая совершенствоваться в том, что он теперь уже уверенно считает своей общественной полезностью - в той части своего бытия, которая связана с деятельностью, приносящей реально ощутимую пользу обществу, - он не делает чего-либо подобного во второй части своей жизни, которую с той же убежденностью считает теперь только своей, личной частью жизни, не имеющей отношения к другим, никем не замечаемой и не ценимой. И порой, оставаясь активным и признанным производителем штатных ценностей, человек перестает порождать ценности якобы нештатные - не планируемые и не оцениваемые. А поскольку человек в полном смысле слова существует только при условии развития именно этих вторых, непроизводственных, но на самом деле глубоко социальных, необходимых и истинно человеческих качеств, то по мере затухания в нем этих свойств он понемногу перестает быть человеком, теряет вкус и интерес ко всему, что не касается ни его материальных потребностей, ни конкретной, производственной (в широком смысле) деятельности, и общественная его значимость постепенно уравнивается с общественной значимостью сложного станка, исправно выполняющего свою работу, но вне ее пределов никак не влияющего на жизнь общества. Возможно, в этом и лежат истоки отчуждения, самоизоляции, замкнутости. И, возможно, именно это привело в конце концов Акимова к тому состоянию, в каком пребывал он сейчас. И хотя со стороны движение его по жизни представлялось по-прежнему нормальным, на самом деле это было уже движение по инерции разогнанного механизма, катящегося по отшлифованным рельсам благодаря хорошо смазанным подшипникам.
