Роман Подольный - Четверть гения (сборник)
— Что вы думаете о встречах Алехина с Таррашом в нью-йоркском турнире шести? — настойчиво допрашивал третий.
И уже когда Аллочка исчезла за дверью, Михаил Федорович услышал мрачное:
— Большая просьба не разбирать с ней партии. Ни ее, ни чужие. Всю теорию мы берем на себя. Впрочем, хотите принять участие в эксперименте?
— Каком?
— Мы решили в полтора года сделать из Аллы мастера.
— А кто поручится, что перед нами не случай врожденной шахматной талантливости? — по-детски надув губы, мрачно спросил Тихон год и два месяца спустя, когда друзья вернулись с последнего тура женского первенства столицы. Тура, в котором Алла закрепила за собой звание мастера.
— Но я же вам говорил, что она до двенадцати лет не занималась и не интересовалась даже шашками! — возмутился Карл.
— Даю справку, — заговорил Леонид, — то ли Нимцович, то ли Тартаковер… нет, нет… ага! Акиба Рубинштейн познакомился с шахматами в восемнадцать лет по учебнику на древнееврейском языке.
Попав в большой город, зашел к местным шахматистам, которые продемонстрировали гостю, до какой степени он не умеет играть в шахматы. Он исчез — засел дома за книги, а когда появился вновь — вызвал на поединок чемпиона города и показал ему, кто из них сильнее.
— Вот видите? Рубинштейна же никто специально не воспитывал! Но хуже другое, — Тихон хлопнул рукой по столу, — представьте себе, что Алла не шахматный гений, а гений вообще, только прорезаться он должен был попозднее; мы направили ее дар в шахматное русло. А если она была рождена, чтобы создать единую теорию поля, или новую «Войну и мир»? Или…
— Женщина-то?! — вырвалось у Карла.
— Даю справку, — меланхолически заговорил Леонид, пренебрегая предыдущей репликой, — лиц с художественным и научным талантом особенно сильно тянет к шахматам. Известны скрипачи-виртуозы, композиторы и художники, у которых приходилось отбирать шахматы, чтобы заставить заниматься «делом их жизни».
— Ничего, — Карла все это не смущало, — ты слышал про Филидора, Тихон?
— Слава богу.
— Кто это был?
— Шахматист. Великий.
— Ага! А он еще был композитором. И очень видным. А помнят его лишь в одном качестве. Так что же важнее оказалось: шахматы или музыка?
— Бесполезный спор! — отрубил Леонид. — Дело сделано. Надо решать, повторять ли опыт?
— А по-моему, затевать снова историю с шахматами будет просто скучно, — сказал Карл. — Надо попробовать что-нибудь новенькое. Я — за то, чтобы воспитать великого физика.
— Ха! А где ты возьмешь ребенка для опыта? И опять-таки, как насчет этики? Решать за человека его судьбу?
— А за Аллу? Или физика — это судьба, а шахматы — нет? — Карл явно сердился. — Впрочем… послушайте-ка! Проверим, нет ли у Аллы общей одаренности.
— Не знаю, как вам, — медленно и осторожно произнес Тихон, — а мне что-то поднадоело быть великим педагогом. Год, от силы два — больше я не выдержу.
— Ну что же, поглядим, что выйдет за год, — заявил Карл.
— Отлично, — согласился Тихон. Я человек спокойный, могу год потерпеть.
V. КЛЯУЗНОЕ ДЕЛО
Но ближайший месяц покончил и с Тихоновым спокойствием и с великими планами преобразования Аллы в физика. Потому что Тихон захотел разоблачить у себя в институте крошечную кучку бездельников и жуликов.
Ему было бы, правду сказать, плевать на этих Зайцева, Руднева и Филиппенко, если бы они просто бездельничали и жулили по мелочам, сдавая по шпаргалкам зачеты. Но Тихон при всех своих неудачах — по большому счету — успел за первые курсы института привыкнуть и к славе юного изобретателя, и к первым местам на конкурсах студенческих работ.
А тут, на четвертом уже курсе, его вдруг обошли. И кто? Вперед вырвались не обычные его конкуренты, а три зауряднейших студента. Добро бы обставил Тихона Шурка Лапчонок или, скажем, Егор Званцев — так нет, победителями оказались Зайцев, Руднев и Филиппенко. Ну, кто они? Что они? И вообще… Тихон не раз слышал их ответы на экзаменах — в одной группе с ними ведь. Так только у Зайцева случались пятерки, и то изредка, а Колька Руднев — вовсе троечник. А большего тугодума, чем Филиппенко, поискать.
И — такая победа. Ими и деканат заинтересовался, шум, статья в стенгазете, про работу Филиппенко в «Московском комсомольце» напечатали. А главное — не зря!
Тихон просмотрел их курсовые и поразился. Сам бы так не мог. Сам! Ну, а они? Тем более не смогли бы! У Филиппенко, правда, память отличная. А двое других и ею не блещут.
Нет, что-то здесь не так. Фаддеев снова взялся за папки с курсовыми.
Листал. Вчитывался. Видел: чем-то похожи работы. Похожи. Темы разные, а стиль изложения — общий. И на одной машинке все печатались, буква «н» всюду западает. Писал их явно один человек. Один и тот же. Все три курсовые. Уж конечно, этот один не был ни Зайцевым, ни Рудневым, ни Филиппенко. Нашли себе, видно, где-то аспиранта. Хотя нет, где тут аспиранту. Какой-то кандидат, верно, влез. Правда, интересно бы знать, на что ему было отдавать стоящие вещи в чужие руки. Но что искать мотивы, когда факты известны?!
Тихон долго думал потом, как мог он на это решиться. Ведь воспитан же был в презрении к доносу и ябеде в любой форме. Когда подумал — понял, что виноват был мелкий его успех перед тем. Слава ведь, как известно, развращает. А слава мелкая еще и делает мельче. Хорошо еще, что совести осталось хоть столько, чтобы заговорить о трех самозванцах на групповом собрании, где педагогов не было. Тихону поверили сразу. Не одного его, оказывается, смущало стремительное вознесение к институтскому небу недавних троечников. Не один он подозревал в этом что-то неладное.
Правда, у него одного хватило духу стать здесь следователем. Зато сколько нашлось прокуроров! Зайцев обиженно моргал, Филиппенко ругался, а Руднев со спокойным любопытством разглядывал лица своих обвинителей.
В конце концов Тихон что-то разобрал в потоке несвязных слов, сквозь всхлипывания прорывавшихся из губ Филиппенко. И Тихона сразу бросило в жар и холод. Этот мучительно мор щившийся парень кричал о том, что они — трое — всё делают вместе, что они настоящие друзья, что у каждого в их дружбе и в их работе свое место. А курсовую ведь больше чем одним именем не подпишешь…
«Соратники» Тихона говорили о выговоре и исключении из комсомола, они судили и обличали, потому что не знали того, что знал Тихон. Он ведь тоже один из Трех Согласных, только других, и все, что говорил Филиппенко, Тихон мог повторить о себе и своих друзьях. Другие этого не понимали. Но он-то понял.
После Тихону говорили, что он тоже кричал. Сам он этого не помнил.
