Александр Бушков - Кошка в светлой комнате (сборник)
– Присаживайтесь, – повторил пузатый, хотя я уже сидел. – Всегда рады новому человеку.
– И свежему слушателю, – добавила брюнетка. – Джулиана.
– Совершенно верно, и свежему слушателю, – согласился пузатый. – Штенгер, Макс Штенгер.
– Рита, – сказала девушка.
Обаятельный и неприметный представился:
– Несхепс.
– Алехин, – сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой. – Александр Алехин.
– Итак, я продолжаю, – сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным. – Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим так называемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизнь маленького человечка, кото-рый был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая в своем ремесле личность, – палач города Парижа Сансон. До революции он рубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимся царедворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьер уничтожил «бешеных», термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом «вершину», переворот следовал за переворотом, и каждый новый диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевали подставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Власть переходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей, Сущность оставалась неизменной, вечной – нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон?
Он замолчал и надолго присосался к бокалу.
– Скот, – сказала Джулиана.
– Ага, – расплылся Штенгер. – Вот именно, родная. Алехин, вы согласны, что истина – это в первую очередь нечто неизменное, вечное? (Я неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное… А таковым в первую очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными, грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира государств, исчезали народы, языки, идеи, религии, моды, династии, литературные течения и научные школы, но во все времена, при любом обществе, будь то душная тирания или расцвет демократии, люди жрали вино и лапали баб, предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в таком случае основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс – теократом, Алехин – атеистом и анархистом, и мы перегрызем друг другу глотки за свои убеждения, но вот мы все трое смотрим на тебя, обворожительная, – он сделал галантный жест в сторону Джулианы, – и наши мысли удивительно схожи… Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных.
– Ну, Макс, – смущенно улыбнулся Несхепс. – Вы всегда излишне конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец…
– Этикет – нечто преходящее, – пророкотал Штенгер. – Было время, когда за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, – к примеру, Дракула, господарь Влад Цепеш. А через пару сотен лет даме из высшего общества считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть самим собой, мой застенчивый друг. Философия за вас. Вся история человечества – это потуги скота скрыть свое скотство более или менее удачными способами. И тот социум, что не скрывал своего скотства, как правило, добивался больших успехов в различных областях.
– А чем кончал такой социум? – поинтересовался я.
– Скотством, Алехин, скотством, – мило улыбнулся Штенгер. – То есть тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился.
– Мне попался на дороге броне-вик, – сказал я. – Жуткая, знаете ли, картина.
– Об этом и говорить не стоит, – отмахнулся Штенгер. – Сборище самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты борьбы за всеобщее счастье. Во все времена хватало самоуверенных и самозваных благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков?
Я насторожился.
– Можем, – сказал Несхепс. – Мне что-то не нравится, когда мне хотят перегрызть глотку.
– А если кому-то не понравится ваша привычка спать с бабами и он начнет гоняться за вами с пулеметом?
– Это разные вещи.
– Это одно и то же. В обоих случаях речь идет об образе жизни. Модус вивенди, учено говоря. Нелепо порицать кого-то только потому, что его привычки противоположны вашим.
– А когда меня едят – это лепо?
– И вы ешьте. Он вас, а вы его. Тем самым вы увеличите энтропию скотства и придете к нашей сияющей витрине, то бишь вершине, заветной цели – Абсолюту Скотства… Ну что ж, мне пора. До встречи!
Он раскланялся, подхватил Риту и исчез за углом. Наступила неловкая тишина.
– Все-таки большого ума человек… – сказал Несхепс.
Красавица Джулиана выразила свое мнение о Штенгере в весьма ядреных выражениях.
– Но в одном он прав, – заявила она. – Все вы скоты, за исключением кастратов и импотентов.
– В чем же дело? – сказал я. – Создайте новое учение – «К совершенству через усекновение». Противовес. Скотство и антискотство.
– Блядво! – сказала она, характеризуя меня.
Я пожал плечами.
– Все равно не поможет, – смущаясь, сказал Несхепс. – Усекновение не поможет. Пить будут, драться…
– Пьяницы и драчуны меня не интересуют, – заявила Джулиана. – Не могу я смотреть на вас, кобелей, надоело…
Глядя на нее, зверски красивую, я подумал, что, вероятнее всего, ей очень не везет, несмотря на красоту, а может, именно благодаря красоте…
Джулиана поднялась, небрежно кивнула нам, села в длинный роскошный автомобиль, и он рванул с места, словно пришпоренный конь.
– Господи, какая женщина! – Несхепс печально смотрел вслед.
– Да, – искренне сказал я. – Скажите, у вас всегда так тихо?
– Покой и тишина. Постойте, «у вас»? А сами вы откуда в таком случае?
– Из-за Мохнатого Хребта, – уже привычно сказал я. – У нас там все другое, не как у вас.
Судя по его лицу, ему очень хотелось наброситься на меня с вопросами, но деликатность не позволила. Тихий он был, скромненький, как монах первого года службы.
Потом-то они обвыкаются, монахи…
– Вы мне не подскажете, где отель «Холидей»?
– Это за углом, через площадь, еще три квартала и налево.
Напротив нас остановилась машина, водитель опустил стекло и укоризненно показал на часы. Несхепс заерзал:
– Вот незадача, совсем забыл. Вам ведь все равно в «Холидей», вы бы не могли…
– Что?
– Передать чемодан, вот этот, маленький совсем.
Он так смущался, ерзал и хрустел пальцами, что я торопливо кивнул:
– Хорошо. Кому передать?
– Господин Робер, семьсот пятнадцатый номер. Он знает, скажите, что Несхепс просил.
Мы раскланялись. Он сел в машину и укатил, я подхватил чемодан и пошел в отель. Свернул за угол. Посреди улицы стояла худющая гнедая лошадь и мотала головой, а на лошади мешком сидел рыцарь в помятых, тронутых ржавчиной латах и пялил на окружающее шальные глаза. Он опирался на длиннющее копье со ржавым наконечником. Вид у рыцаря был жалкий и унылый.
