Ина Голдин - Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами
Обзор книги Ина Голдин - Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами
Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами
А снится нам трава, трава у дома.
Зеленая, зеленая трава…
«Надоело», — подумала доктор Шивон Ни Леоч.
На учебном ярусе корабля «Джон Гринберг» шел семинар для стажеров.
— И таким образом, в языке вентийцев мы видим, — она надеялась, что скука не просочилась в голос, — удлинение конечностей, когда речь идет о чем-то неприятном, и, соответственно, укорочение в «дружеских» словах. Так, мы не можем сказать представителю планеты, что мы его друзья, употребив при этом вытянутую конечность… Теперь попробуем…
Астронавты-грамматики пробовали традукторы — специальную модель для Венты: растягивающиеся и сокращающиеся трубки. Получалось у них плохо, и они зевали. Их тянуло к родному компьютеру.
Шивон Ни Леоч не любила компьютеры. Они не совершают ошибок. Человеческих, по крайней мере.
Машина может выстроить тончайшую аудиограмму, может подобрать нужное слово, может реконструировать праязык — хотя бы в теории. Но развитие языка — это череда описок, оговорок, косноязычия, его история — это история насилия, и что в этом может понимать машина? Компьютер может заучить язык, может его понять, но он никогда его не почувствует.
Все новейшие методы, все нано-нейро-коммуникативные технологии не стоят старого, исчерканного карандашом учебника грамматики. И приходится стоять здесь и объяснять, как умеет только человек. Но, ей-богу, как это надоедает! Вентийский, до синяков избитый пример, первый язык другой цивилизации, по которому составили традуктор. Шесть конечностей, три позиции у каждой, особо не разговоришься. Так ведь и этого они не знают, и будут ошибаться, и рискуют сморозить глупость даже там, где это смерти подобно.
Но разве это имеет такое уж большое значение?
— На сегодня все, — сказала Шивон, когда ее терпение кончилось.
Поднялся гул, как в любой аудитории на перемене.
— Сиобан? — подходили с вопросами. — Профессор Маклауд?
«Ни Леоч. Шивон Ни Леоч, а не Сиобан Маклауд». С доброй руки какого-то англичанина все девушки в ее краях стали «сыновьями». И пусть ее дьявол возьмет, если это — естественное развитие языка. Но компьютер этого не учитывает.
***— Идиотизм, — говорит она Лорану позже, в гостиной. — Устраиваем лингвистические экспедиции на другие планеты и не можем нормально произнести имя соседа с нашей же Земли!
Релаксирующая гостиная «под острова» на четвертом ярусе снова зависла. Они сидят в обычной комнате отдыха для техников, где на одной стенке — варварски спроецированные поля Нормандии. Тихо. Слышно, как в стакане с виски холодным цветком распускается лед.
— Les Amerloques, — говорит Лоран, затягиваясь настоящей, нездоровой сигарой. — Что ты от них хочешь?
Лоран — второй европеец на корабле, их всего двое среди шумных, вечно молодых американцев с белоснежными оскалами. Иногда они переглядываются — мол, чертовы янки — и за это она любит Лорана, в конце концов, не чужой, страны их на Земле — через пролив.
— На Зоэ что делать с ними будешь?
— Посидят сначала, — говорит Шивон, и глотает виски. — Если все пойдет гладко — выпущу, и пусть транскрибируют все, что движется.
— Засади их парадигмы глаголов писать, — предлагает Лоран. — Пусть помучаются.
— Да какие там глаголы, — говорит Шивон. — Ты же видел, что вышло на аудиопробе.
— Все она тебе покоя не дает, — говорит Лоран.
— Принцип утки, — говорит Шивон. — Вот что не дает мне покоя.
Принцип, который нужно было, по всем правилам, оставить на земле. Насчет того, что языки со сходной структурой должны действовать одинаково в сходной ситуации. И наоборот.
Не знай она, чей это язык, приняла бы за один из европейских. Забытый, непривычный, но — европейский. Мечта лингвиста, просто не верится. Если бы она видела только письменное свидетельство — несколько странных мягких листов с начертанными текстами, которые аборигены показали пионерам, решила бы, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Удобный язык, удобный разум, который строит мир так же, как землянин: подлежащее-сказуемое-дополнение.
Если бы не то, что она слышала на записи.
Лоран курит.
— Плавает, как утка, крякает, как утка, и выглядит, как утка… Но только это не утка. Не могу понять, в чем тут дело.
— Думаешь, здесь пахнет открытием?
Бог его знает, чем здесь пахнет. Так не говорят — вот что сразу пришло ей в голову, когда она прослушала привезенные пионерами записи. Глупо; после того, как она десятилетиями приручала себя к полной иррациональности, к тому, что за пределами всего, даже того, что воображаешь, ничего похожего на земной язык и быть не может. Что Вавилонская башня — это так, Его невинная шутка по сравнению с тем, что Он сделал с нашими братьями по разуму…
После всего этого ей все равно кажется — так не говорят.
Лоран глядит на нормандские поля.
— Ты скучаешь? — спрашивает она вдруг.
Он не понимает. Делает вид, что не понял.
— Мы так давно там не были, — говорит она.
Это неверно; они когда-то летали на Землю. Ее отпустили домой. Но она никогда не узнала бы в смеси железа, стекла и жидкого кристалла то, что было когда-то ее Ирландией. Изумрудный остров. Там и камней-то живых осталось — одни менгиры, отгороженные от туристов силовым полем.
— Знаешь, это ведь первые симптомы, — говорит Лоран.
Она знает. По правилам ей нужно попросить психпомощи. Больничка. Профнепригодность. Но и про Лорана она тоже кое-что знает: как он во время посадки на Берту спросил, какого года вино. На Берте, где вообще нет понятия времени…
***Позже она села писать отчет.
На компьютере стояла далекая, домашняя дата. 31 октября. Шамэйн. Злые духи выходят танцевать под дьяволову волынку, мертвым ледяным дыханием губят цветы, утром выйдешь в сад — розы и рододендроны сникли, сморщились. Шивон невольно повела плечами, одна в чистом, намертво запертом пространстве. Впору посмеяться над собой — будто призрак дотянется с Земли костлявой рукой, будто вой банши донесется до потерянного в открытом космосе корабля. Мы сами тут — дети ночи, подумала Шивон. Восход видим только на настенных картинках. Физической условностью отгородились от смерти и проживаем то, что нам не положено.
Хотелось домой. Посидеть на своем берегу — вдалеке из волн поднимается башней высокий камень, они с сестрой его прозвали «домом Мерлина». На маяк поглядеть, который еще в начале века погасили, но если закрыть глаза, можно припомнить: два красных огня, пауза, еще один. В конце концов так устаешь, что не помогают зеленые поля на экране, хочется сесть на свою землю, холодную, настоящую. Закутавшись в штормовку, забрести прямо в море, в колючие, злые, родные брызги.
