Ларри Айзенберг - Время его жизни
Обзор книги Ларри Айзенберг - Время его жизни
Ларри Айзенберг
Время его жизни
Я сидел в маленькой комнате в лаборатории, служившей мне кабинетом. Мои колени едва помещались под крышкой рабочего стола. В отличие от моего, кабинет отца был огромным, с толстыми коврами на стенах, и весь заставлен книжными шкафами от пола до потолка. Ничего удивительного – ведь отец мой был Нобелевским лауреатом.
Я стиснул зубы от злости. Двадцать лет назад я был выпускником университета, подающим большие надежды. Я начал свою карьеру научным сотрудником в отцовской лаборатории, сильно надеясь на то, что когда-нибудь внесу свой собственный вклад в изучение обмена веществ. Но теперь, когда мне уже сорок, было ясно, что моя работа осталась незамеченной на фоне великих достижений отца.
Что же произошло со мной? Я чувствовал, что теряю былое умение сосредоточиться, свою способность полностью сконцентрировать все силы на одной единственной проблеме, не обращая внимания на время и людей. Отец обладал такой способностью. Он всегда ей обладал.
Я бросил взгляд на стоявшую на столе фотографию Альмы, моей жены. Здесь она, без сомнения, до сих пор оставалась красавицей. Нов реальной жизни у нее уже появились морщинки в уголках глаз, а ее великолепная сияющая кожа начала тускнеть. А что говорить о мальчиках? Они росли упрямыми, шумными, склонными к пререканиям, обидчивыми – все потому, что я слишком мало времени уделял им.
Впрочем, в этом не было нужды. Каждое воскресенье отец приезжал к нам на весь день, посвящая себя целиком моим сыновьям. Но он никогда не брал меня с собой на футбол или на рыбалку, никогда не совершал вместе со мной длительных восхождений на заснеженные вершины. Наши отношения характеризовались вежливостью и одновременно холодной сдержанностью. Даже когда умерла моя мать, мы горевали порознь. Однако он никогда не сдерживался, если дело доходило до критики моего поведения. Всего неделю назад он вызвал меня к себе в кабинет, чтобы обсудить какие-то проблемы с его дарственной. Это был предлог для чего-то другого.
– Ты не пользуешься ни малейшим авторитетом в этой лаборатории, – грубо произнес он. – Ты растратил всю свою целеустремленность, всю свою гордость.
– Я делаю больше, чем должен, – раздраженно возразил я.
– Например, проказничаешь с моей лаборанткой? – усмехнулся он.
– Это ложь, черт возьми! – в гневе сказал я и тряхнул головой. Два года тому назад у меня был неудачный роман с одной голубоглазой блондинкой – выпускницей университета. Любовь была увлекательной, бурной и полностью выдохлась за несколько месяцев. Однако Сара Фрей была совершенно другой девушкой. Наша взаимная привязанность крепла час от часу, чего не могли понять ни отец, ни моя жена. Отец избавился от светловолосой выпускницы, но по отношению к Саре он пока не предпринимал никаких враждебных действий. Думаю, он понимал, что это оказалось бы бесполезным.
– Я очень люблю Сару, – сказал я. – Больше мне нечего сказать.
Отец громко фыркнул, я поднялся с места и в гневе вышел. Конечно же, отец был прав. Я был сражен в тот самый день, когда Сара Фрей пришла в лабораторию (это было семь месяцев назад). Ее густые черные волосы двумя косами спадали на плотную белую ткань халата, мягкий изгиб рта готов был расплыться в теплую улыбку. Она была трудолюбива, аккуратно ухаживала за нашими подопытными животными и тщательно вела записи.
Однажды утром отец неожиданно зашел в лабораторию и нашел нас вдвоем в страстных объятиях. Я бы предпочел, чтобы он разразился вспышкой гнева, однако отец сохранил спокойствие, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Он даже бесстрастно проинструктировал Сару по составлению новой диеты для наших обезьян-капуцинов.
Это воспоминание до сих пор причиняло мне душевную боль. Я бесцельно ворошил бумаги, лежавшие на столе. Мне стоило огромных усилий сосредоточиться, но я все же попытался вернуть свои мысли к работе. На какие-то несколько секунд мне это удалось. Двадцать лет назад я начал долгосрочные исследования по выявлению факторов, управляющих биологическими часами. Что заставляет температуру тела теплокровных животных день за днем колебаться в рамках одного и того же цикла? И почему так много метаболических функций зависит от продолжительности дня?
В свое время мы с отцом часами обсуждали эти вопросы, и в конце концов решили, что я буду изучать гравитационные эффекты, а он займется электромагнитными воздействиями. Фортуна была всецело на его стороне. Ему впервые в мире удалось доказать, что мозговые потенциалы определенно зависят от колебаний магнитного поля Земли.
Проводя опыты сначала на обезьянах-капуцинах, а затем на людях, он наглядно продемонстрировал, что важнейший из биопотенциалов мозга – альфа-ритм – имеет частоту в пределах 6–8 колебаний в секунду – точно такую же, что и магнитное поле Земли. И мой отец был приглашен в Швецию для получения великолепной золотой медали и кругленькой суммы денег.
Я гордился своим отцом, гордился его выдающимися научными достижениями, и в то же время жутко завидовал ему. Я давно уже перестал задумываться о том, что послужило причиной моей зависти. Может быть, атмосфера безжалостной конкуренции, окружавшей буквально все, чем бы он ни занимался. Даже сейчас он стремился стать первым и втягивал меня в соревнование вопреки моей воле, как в лаборатории, так и в отношении моей семьи.
– Для гонки нужны как минимум двое, – вслух произнес я. – А я не собираюсь бежать.
Зазвонил телефон. Это был мой отец, находившийся в каких-то несчастных 50 футах дальше по коридору, но считавший себя слишком занятым для того, чтобы просто прийти и поговорить со мной. Я с трудом сдерживал раздражение в голосе.
– В чем дело? – спросил я.
– Я должен обсудить с тобой один чрезвычайно важный вопрос, – сказал он. – У меня есть также много чего показать тебе. Не смог бы ты уделить мне несколько минут?
Несколько минут? У меня была уйма времени.
– Сейчас у меня дел по горло, – сказал я, – но я зайду к тебе через полчаса.
Я склонился над столом и установил сигнал своих электрических часов на полчаса вперед. Отец мог снести многое, только не медлительность.
Я зашел в отцовский кабинет ровно через полчаса и уселся в очень удобное кожаное кресло, стоявшее напротив его письменного стола. Было жутко, порою даже обескураживающе наблюдать, насколько похожи были мы с отцом. За исключением седых волос и заскорузлой морщинистой кожи семидесятилетнего старика, он вполне мог сойти за моего брата. Он сидел, пуская клубы дыма из трубки. Густой приторный аромат его табака начал проникать во все углы комнаты. Я ненавидел этот запах с самого детства.
