Любовь Коваленко - Ярославна
Обзор книги Любовь Коваленко - Ярославна
Любовь КОВАЛЕНКО
ЯРОСЛАВНА
Мое увлечение биологией и медициной началось с одной необычной встречи в далекой юности.
…Это случилось во время гражданской войны в Крыму. После короткого боя наш полк вечером занял небольшой горный городок. На следующий день — едва только рассвело — меня разбудили:
— К командиру!
В гимнастерке, без ремня, в шерстяных носках, командир мягко ходил по комнате, немного косолапо, но цепко ставя ноги, словно под ним был не пол, а зыбкая палуба.
— Возьми, браток, с собой ребят, пойдешь вот с этой женщиной.
Маленькая женщина, которую я не заметил в утренних сумерках, поднялась со стула, поклонилась.
— Господин доктор очень просил господ красных…
Командир строго заметил:
— Не господ, а граждан!
Женщина покорно повторила непривычное для нее слово:
— …Граждан красных прийти. Неотложное дело. Господин доктор вот заболел.
Вздохнула и печально покачала головой.
— Разберись. Нужна будет помощь — сигналь. И осторожно там! — бросил уже вдогонку командир.
Мы спускались по отвесной тропинке. Впереди на удивление легко шла наша пожилая проводница. За мной стучал тяжелыми ботинками Иван, а позади него едва слышно двигался Галиев.
Утро был какое-то серое, вялое. Въедливый туман лез под шинель. Я съежился и спросонья цеплялся ногами чуть ли не за каждый камешек.
Неожиданно Иван откашлялся и негромко, но с нажимом начал читать:
Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
Слово,
Товарищ, маузер.
Я оглянулся. Иван хлопнул ладонью по кобуре маузера и заговорщически подмигнул. Широкая грудь подставлена терпкому морском ветру, выцветшая будёновка сбита на затылок, чуб над карими отважными глазами и густые черные брови. Ударил кулачищем по воздуху:
Пусть,
Оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Знал он наизусть много, чертова душа. А чего бы ему не знать — в университете учился. Недолго, правда. Посадили за политику. А тут и революция.
Левой!
Левой!
Левой!
Я невольно подтянулся и уже ступал бодро, подчиняясь ритму стиха.
Тропа сбежала на пустынный берег. Игривая волна рванулась к нам и озорно обдала холодными брызгами.
— Ого-го-го! — радостно загоготал Иван и распростер руки, словно собрался обнять закутанное в туман море.
На самом берегу, под защитой скал приютился дом, весь опутанный вьющейся виноградной лозой с багряными листьями.
Ветхие ступени заскрипели под нашими шагами, и через веранду мы прошли в дом. В большой комнате стоял письменный стол, несколько потертых мягких кресел, по стенам карабкались до потолка тяжелые книжные полки. На столе лежали толстенные папки, книги, бумаги; сверкали стеклом и металлом приборы.
Закрытые двери вели в другую комнату. Темный бархатный полог отгораживал угол. Оттуда послышался шорох, и ребята опасливо звякнули оружием. Женщина на цыпочках подошла, заглянула в щелку.
Слабый мужской голос произнес:
— Приглашайте, Степановна, гостей сюда, ближе…
Я решительно направился в угол. Степановна приоткрыла занавес. На диване под теплым одеялом лежал старик. Видимо, тот самый врач, о котором говорилось у командира. Седая бородка клинышком, желтое, отечное лицо, нетерпеливый взгляд болезненно блестящих глаз.
— Извините, сам не смог… — начал было он говорить, но его заглушил Иванов бас:
— Стой! Кто там?
Я выхватил револьвер.
Дверь второй комнаты отворилась, и в них, словно картина в раме, появилась молодая девушка. У меня перехватило дыхание — такую красоту можно встретить разве что в сказке или вообразить в мечтах.
С детским любопытством она рассматривала нас, наклоняла русую головку то к одному плечу, то к другому, перебирая пальцами косу, небрежно брошенную на грудь. Именно в этот миг солнце, наконец, прорвало завесу тумана. Меткий луч попал через окно в комнату, вспыхнул крошечными звездочками в серьгах, поджег на белой шее удивительное ожерелье из серебряных и золотых монет и упал к ногам красавицы.
Прищуренными от солнца глазами она долго всматривалась в нас. Потом опустила ресницы, сломала гибкий стан в старинном поклоне. Тоненько звякнули монетки, золотистым ручьем заструилась на пол коса, легким крылышком мелькнула голубая лента. Выпрямилась и плавно, словно лебедь на тихой воде, поплыла по комнате. Одежда на ней тоже была странной: длинный, до самого пола, синий сарафан, расшитый золотыми нитями, пышные ярко вышитые рукава.
Мы с Иваном, забыв обо всем на свете, молча уставились на это чудо, а Галиев даже прищелкнул языком:
— Ай-ай, какой красивый девушка! Ничего не жалею для тебя! Конь — не жалею. Жизнь — не жалею! Ай-ай!
Девушка, словно не слыша этого, подошла к больному и ласково заговорила. Ее певучая речь была мне непонятна, а все же как будто знакома. Старик в ответ кивнул, и она поплыла к столу. Иван заступил ей дорогу. Девушка остановилась, не поднимая пугливые ресницы, а мой друг дрожащим голосом спросил:
— Кто ты, красавица? Как зовут тебя?
Незнакомка бросила на него взгляд.
— Имя свое скажи! Имя! — допытывался Иван, заглядывая ей в глаза.
— Ярославна я.
— О, какое имя! — восхитился Иван. — Какое имя! Седая поэтическая древность отзывается в нем. Нежным кличем верной любви течет оно над веками. Ярославна…
Он помолчал, что-то припоминая. Затем:
"Ярославна рано плачеть
Путивлю городу на забороле, аркучи:
"О Днепре Словутицю!
Ты пробилъ еси каменныя горы
сквозе землю Половецкую.
Ты лелеял еси на себе Святославли носады
до плъку Кобякова.
Възлелей, господине, мою ладу къ мне,
а быхъ не слала къ нему слезъ
на море рано".
Ярославна рано плачетъ
въ Путивле на забрале, аркучи:
"Светлое и тресветлое сълнце!
Всемъ тепло и красно еси:
чему, господине, простре горячюю свою лучю
на ладе вои?
Въ поле безводне жаждею имь лучи съпряже,
тугою имъ тули затче?"[1]
"Вот чертов студент! — позавидовал я. — Смотри-ка, как отчитывает!"
