Олег Малахов - Течение
Обзор книги Олег Малахов - Течение
Малахов Олег
Течение
Олег Малахов
Течение
Моему ангелу-хранителю посвящается...
Тревога литературной депрессии. Руки не слушают чью-то далекую долгую сагу. Мы героичны. Нам не страшно бояться страха, не подвергая пыткам свой беспечный возглас о чем-то неземном. Подойдите к запаху девственницы настолько близко, насколько возможно, начинайте глубоко вдыхать воздух, не поддавайтесь запахам извне, дышите и умирайте от невозможности задохнуться. Я похож на просителя лишнего глотка воздуха. Постоянство губительно. Ты проводишь пальцем по моему телу: грудь, живот, - я воспринимаю как должное жест твоей руки.
Эти необычные приобретения рук и пальцев! Поцелуй в щеку - лишь путь к поцелую в сердце. Я целую сердце, кровью отравляя цветок твоего рта. Я говорю "твоего", хотя просто необходимо обрести объект..."ты", "она", с именем или без... Почему-то пишу о любовных переживаниях... Молод. Хватит размазывать сопли по страницам, и без того уставших от буквенного заполнения. Пусть лучше буквы не расчленяют пустоту, а созидают опустошенность, расчленяя чувственные позывы. Беременность соседки радует глаз лишь своей наявностью. Иллюзия подчиняет разум, несмотря на неоспоримое отсутствие здравомыслия в деторождении по причине бессмысленности пребывания на земле. Однако всемирный гнев человечества заключен в извечном стремлении при жизни доставить себе максимум удовольствия за счет страданий иных индивидуумов, когда понятие "мой" становится главенствующей идеей существования. Поэтому путь самовлюбленности, скрещивающийся с самоистязанием, предстает во всеобщем понимании в качестве верной возможности обретения того самого состояния, которое издавна именуется "счастьем". Нервы... Как бы так прожить, чтоб не промахнуться? Именно после этого вопроса начинаются сомнения и раздумья, и их присутствие в первую очередь указывает на человечность, и именно они могут подтверждать отсутствие бесчеловечности как основного оценочного элемента, обличающего человеческую природу.
Соломенные часы моей бабушки.
Солнцестояние безмолвных строк влюбленного в раскопки своей души декадента.
Деградация циферблатов и деформация стрелок. Сообщество безликого гуру, провозглашающего хаос телодвижений в бестолковой зависимости от речевого решения и постановки ударений, протискивающихся в узость дверных проемов хранителей словесного наследия. Броская дезинтеграция интеллекта и чувства. Отрыв младенческого рта от кормящей груди. Блуд совести. Тоска по ненаписанному. Возьмите меня. Кому я нужен, кроме вас. Возьмите моё имя и несите его. Я продиктую вам его по буквам.
От тебя остаются сухие цветы. Твоя кожа. Она сладка. Что-то большее будет сказано...
Я начинаю писать книгу. Книгу и не книгу вовсе, просто заголовок к первой странице моего дневника. Вот первые слова этого заголовка. Я обозреваю кокарду на шлеме полицейского. Он улыбается. Блестят матово большие пуговицы на его черном кителе. Рация прикреплена к воротнику. Он приковывает мой взгляд. Вскоре мне все это надоедает. Мне надоедает сама мысль о том, что мне все надоедает. Отчетливость послания умаляет силу воздействия. Лишь определенная узловатость и аморфность соединительных элементов написанного выстраивает нестройную, но незыблемо всепоглощающую культурологическую цепочку. Стратегия заключается в отсутствии какой-либо стратегии, в единице, дублирующей реальную структуру мировой целостности, наделяющей ее разобщенностью и отслеживающей хаотичность процессов. Хаос развивает свою закономерность.
Предо мной предстало человечество. Руки и стеклоподъемники, простые и исконно сложные системы, детские аппликации, открытки. Я помнил все, ассоциативный ряд развивался. Пабло уже выспался и ждал пробуждения Марии. Общению у них обычно отводилось 2-3 часа, потом Пабло уходил в город, а Мария оставалась и обеспечивала уют. Она никогда не была в городе, Пабло не находил это необходимым. Мария умирала завтра.
(Последний свет романтизма.) Желательно не плакать при расставании. Насладившись однако хоть раз сладостью плача, невозможно отказаться от стройности чувств и подытоживания процессов. Максимилиан знал, что это нельзя назвать книгой. Книга - это бурлеск. Мысли плодятся, ты купаешься в кофе, а бармен знает каждый твой жест и угадывает каждое твое желание, а женщина рядом умеет молчать и ни за что не бросит тебя до тех пор, пока ты этого не захочешь, твой громкий голос, вызывающий голос будет раздражать окружающих, а твои скромные, но искрящиеся болезненно глаза сводят с ума молоденьких девушек, пугают и приводят в бешенство их кавалеров, машины замечают тебя, а ты не видишь даже людей на улице, крики в след, а ты и не идешь вовсе, а внутри зданий еда кажется блевотиной, а блевотина экскрементами, и дыхание учащается во время оргазма с молодой учительницей, случайно оказавшейся с тобой в лифте любого учреждения, и это ее дыхание, ее оргазм, ее стоны, а руки беспрестанно наносят слой совести на вечно плоскую и пустую поверхность, плохие сигареты, дешевая выпивка, дорогая одежда, парадоксальный выигрыш на скачках, незакономерная эйфория, палата, койка, друг болеет, а все-таки за окном плывет новое слово, а друг радуется, а слово неизменно подчиняет клетки мозга, пыльная дорога, дождь превращает пыль в грязь, сломана последняя зубная щетка, ночлег в траве прокуренного парка, привкус гашиша, стойкость безумства...безумства.
Я - кусочек секса в твоих глазах. Ты - танец с чужым мужчиной. Комочек строк, красное платье и интересные облака. Твоя одежда всегда превращала меня в слабого и беззащитного землемера. Ты станешь ей. Она пригласила домой. Последний раз я был у нее дома тем самым утром, памятным мне, которому предшествовала та самая ночь у того самого гнусного лицемера, чьей квартирой я воспользовался. У нее дома все было знакомым, и глаза помогли осознать, что мне нужно было все это увидеть снова. Но ее глаза не соглашались со мной. Ее глаза просто отказались от игры. Она умирала завтра. Она могла умереть сегодня, но пригласила домой, а я согласился. Она сжалилась, а во мне догнивало последнее желание соглашаться.
Максимилиан говорил с Книгоиздателем, разочаровываясь. Душа трудилась и устала. Максимилиан ослаб. Слабел Книгоиздатель, слово крепло.
Стоя с ней под душем в ее ванне, смотрю на ее шампуни и дезодоранты, на ее бритву, еще пахнущую порами ее тела, намыливаю ее кожу, смываю пену, волосы отяжелели и облепили шею и щеки, губы налились болью поцелуя. Я целовал, чтобы запомнить упругость ее губ и вкус ее рта. Я кусал мочки ушей, душ обжигал тело, а душа на время покинула телесную оболочку. Она умирала завтра. Я точно запомнил день и время ее смерти, 6 часов вечера. Я приду к ней в день смерти без приглашения, хотя она может не обратить на меня внимания, а встречаться с мертвым Максимилианом не представляется возможным, он у Книгоиздателя. Ты будешь мной. Ты плыл в эфире ее духов, сладкая помада на твоих плечах, она прижималась к тебе и губы касались, беспомощно оставались на одежде. Ты не знал, что заметишь следы слишком поздно. Заметив, ты провел по ним ладонью, не пытаясь их стереть, следы остались, но ты стер память. Потом были разные толки, но грубость растворилась в прошлом. Ты не знал, куда деть возникающую потребность любить и влюблять. Война заканчивалась и начиналась. Далекие огни взрывов предвещали угрозу. А вера в ее приближение все еще не поселилась в умах граждан. Ласковый мир. Солнце над головой профессора Неонила. Он закончил трактат. Завтрашние газеты уже говорили о его успехе. Но...далее.