Олег Овчинников - Боль
Обзор книги Олег Овчинников - Боль
Овчинников Олег
Боль
Овчинников Олег
Боль
- Ну, что с тобой? - Болит. - Здесь? - он как всегда безошибочно указал точное место. - Да. - Разве это "болит"? - голос его звучал недовольно, хотя я чувствовала, что он очень рад нашей встрече. Поэтому просто промолчала. - Ладно, паникерша... Давай руку. Я с готовностью протянула ему ладонь.
...Я познакомилась с ним, еще когда сидела на горшке. В буквальном смысле, пока воспитательница Татьяна Николаевна бегала к заведующей вызывать "Скорую". Горшок придвинули вплотную к стене, чтобы я не упала, даже если станет совсем плохо. Остальным детям в группе наказали следить за мной и помогать, если что, только им это было малоинтересно. Только один мальчик подошел ко мне, самый высокий в группе - я еще не знала его имени, потому что перевелась всего два дня назад. На лице у него были непропорционально большие очки, а поскольку я в то время еще не знала слова "непропорционально", они казались мне просто огромными. Он подошел, сел передо мной на пол и спросил очень серьезно: - Тебе плохо? Я не могла отвечать и двигать головой, просто изо всех сил зажмурила глаза. - Ладно. - сказал он. - Давай руку. Совсем как сейчас, только тогда он постоянно путал буквы "Л" и "Р". - Радно. Давай луку. Он просидел, держа мою руку и глядя на меня своими огромными из-за очков глазами, до приезда "Скорой помощи", хотя Татьяна Николаевна несколько раз пыталась отогнать его, не без основания полагая, что "это может быть заразно". И скорая увезла уже не меня - я полностью реабилитировала себя, исполнив перед докторами новогодний танец снежинки, - а этого мальчика, с диагнозом "острое пищевое отравление". Но уже на другой день мальчик в очках снова был в группе. - А как же отравление? - спросила я его. - Спроси у паука, - ответил он. - Какого паука?! - В детстве я умела как никогда широко открывать глаза. - Того, что в больнице. Я представила себе, как паук сидит на горшке, и мне стало смешно. Так я познакомилась с Валерой, хотя он предпочитал называть себя "Варелой". Меня, кстати, он звал "Эрвилой". У него была масса достоинств: и рост, благодаря которому играть с ним в прятки было одно удовольствие, и очки, каких не было больше ни у кого в группе, и то, как он переставлял буквы в словах. Моего трехлетнего жизненного опыта было недостаточно, чтобы понять, что отношения, начавшиеся на горшке, в некотором роде изначально обречены. В них, как сказал однажды мой братишка, откладывая в сторону журнал с комиксами, "слишком много прозы".
- Все? - спросил Валера, отпуская мою руку. - Да, спасибо. Все совершенно прошло. - Ты разбаловалась: второй раз беспокоишь меня из-за пустяков. Так ты совсем разучишься терпеть боль. А иногда организму полезно самостоятельно справляться со своими проблемами. - Да? А я из-за этого даже заснуть сегодня не смогла. Знаешь, как испугалась? - Знаю. Я же говорю, паникерша. Я внимательно прислушалась к ощущениям тела. Нет, не осталось ничего, что вызывало бы дискомфорт, ни боли, ни тревоги, ни беспокойства - только тепло, только уют и приятная расслабленность. Мысль совершила непоследовательный скачок с того, что внутри на того, что снаружи. Почему у него такое некрасивое лицо? Даже не некрасивое, а... простое. Слишком простое, если так можно сказать. И эта уродливая оправа... - Почему ты не избавишься от очков? - Потому что контактных линз с такими диоптриями не существует. - Я не об этом. Почему ты не избавишься от них насовсем? Как от всего остального. - Не знаю... Привык, наверное. Они у меня почти с рождения. Кроме того, неизвестно, как это отразится на моем внутреннем зрении. - Валер... - просительно начала я. - А расскажи, как ты это делаешь? - Что? - Ну, избавляешься от боли. - Лучше сказать: отдаешь. Тебе правда интересно? Я отчаянно зажмурила глаза. - Тогда смотри. - Валера сел прямо, как всегда сидел в классе за последней партой. Лицо его приняло выражение полного сосредоточения. - После того, как я взял на себя чужую боль - иногда ее очагов несколько, иногда всего один, как сейчас - я собираю ее в одной точке. Боль перемещается как кровь по сосудам, только медленнее, вот так... - Он показал указательным пальцем в то место на своем теле, к которому я всю ночь по настоянию мамы прикладывала теплую грелку, и медленно повел пальцем вверх. - Вот так, пока вся боль не соберется в определенной точке, вот здесь. - Палец остановился на лбу, посередине, чуть выше линии бровей. - У меня там болело, когда было воспаление среднего уха, - вспомнила я. - Помню. Не отвлекай! - недовольно отмахнулся Валера. - Только у меня в этом месте не среднее ухо, а скорее средний глаз. Он открывается сам, когда завершается концентрация, накопление боли, и мне достаточно посмотреть им на кого-нибудь, чтобы отдать накопленное ему. Вот так. Я испугалась, что Валера сейчас обернется ко мне, посмотрит на меня зло прищуренным третьим глазом и все вернется опять. Но он встал с дивана и подошел к окну, где последние полчаса тщетно билась о стекло большая и злая, как всегда бывает в августе, черная муха. Под пристальным взглядом Валеры муха перестала жужжать как подбитый бомбардировщик, спикировала на подоконник и поползла куда-то. - Вот и ты такая же, - обернувшись от окна, сказал Валера. - Приземленная. - Слушай, - сказала я. - А ты никогда не пробовал делиться болью с человеком? К моему удивлению, Валерий смутился. - Пробовал, - признался он. - Один раз, в пятом классе. У меня тогда был чудовищный насморк, а Пашка Степанцов ходил гордый как первый индюк в космосе, оттого что его голос собирались записывать для радио... - Помню! Я рассмеялась - это действительно было смешно. То "пвеквасное далеко" мне, боюсь, не забыть никогда. - Зато потом я провожал его к стоматологу. Ворвался в кабинет, сел в соседнее кресло и взял за руку. А потом все думал, куда бы, кому бы отдать такое счастье. Но у них там все было стерильно, никаких насекомых, поэтому теперь у меня во рту одна чужая пломба. - И больше ты никогда не экспериментировал на людях? - Больше никогда. - А у того, что ты делаешь, есть какое-нибудь название. - Наверное. Может быть, сочувствие? - Валер... - сказала я, немного стыдясь собственных интонаций. - Мама последнее время замучила своими жалобами... Может быть, ты зайдешь к нам сегодня вечером?
- А он хороший мальчик, - заметила мама уже после Валериного ухода. Почему ты не познакомила нас раньше? - Не представлялось возможности, - ответила я. На самом деле я знакомила их раз семь, просто у моей мамы удивительно избирательная память. - Такой серьезный, - продолжила она начатую мысль. - Даже с женщинами старше себя здоровается за руку. И совсем не страшный. Я имею в виду, внешне. Только эти очки... - У него с детства плохое зрение, мама. - Очень жаль... - рассеянно произнесла она, думая уже о другом. Почему-то я сегодня чувствую себя необыкновенно легко. Никакой тяжести, представляешь? - Она приблизила губы к моему уху, горячо и щекотно зашептала: - Знаешь, мне даже хочется снова немного потанцевать! Она как прежде легко вспорхнула с кушетки и прошлась маленьким вихрем по кухне, выполнила несколько фуэте, широко вздымая полы теплого домашнего халата, прежде чем уперлась в мойку. Неожиданно возмутилась: - Надо же, вконец обнаглели! Средь бела дня! По кафельной стене от мойки медленно ковылял большой коричневый таракан. Мама быстро стянула с ноги шлепанец, привычно занесла для праведного шлепка и вдруг остановилась, раздумывая. Неуверенно позвала: - Эль, убей ты. У меня, представляешь, рука не опускается. Он так хромает... совсем как я. Поправила упавшие на лицо волосы, натянула шлепанец, сказала: - Этот Валера... Передай ему, чтобы заходил к нам еще. Сейчас нечасто встретишь такого серьезного мальчика. - Хорошо, мама, обязательно передам, - пообещала я.
