Найджел Болчин - Она смошенничала…
Обзор книги Найджел Болчин - Она смошенничала…
© Ank
Найджел Болчин
Она смошенничала…
Доктор Скаулер был физиком с весьма неприятным характером. Он был членом того же клуба, что и я, и время от времени в баре или в курительной, где собиралось более двух человек, любил самодовольно выдавать нам очередную порцию научной чепухи. Мне это никогда не нравилось, и, так как в нашем клубе принято обо всем говорить прямо, я не упускал случая сказать ему, что он напыщенный осел.
Но Скаулер принадлежал к той странной категории людей, которые никогда не делают разницы между старым другом и старым врагом. Стоило несколько раз нагрубить ему, как он начинал смотреть на тебя если не как на товарища, то уж по крайней мере как на человека, чье общество ему весьма приятно. Я не думаю, чтобы у него были настоящие друзья, он не пользовался успехом в обществе, но в своей области у него была репутация человека выдающегося.
Все это было очень давно, еще в начале двадцатых годов, и я не помню, как это случилось, что я попал к Скаулеру домой. Но помню, что у меня осталось очень неприятное впечатление от этого визита.
Скаулер был еще сравнительно молод, но уже имел двоих детей: мальчика и девочку. По всей вероятности, в доме не хватало денег — это как-то сразу бросалось в глаза. Но что мне особенно не понравилось, так это отношение Скаулера к своей семье. Оно представляло собой как бы расширенный вариант его глупого поведения в клубе: самоуверенная снисходительность и зазнайство, доведенные до предела. Он говорил о своей жене и обращался с ней, словно она была слабоумная, надеясь, что и другие станут относиться к ней точно так же.
Бедная женщина попросту боялась его. С детьми он разговаривал в особой, издевательской манере: что бы ни было сказано или сделано ими, немедленно становилось предметом запутанного псевдонаучного спора, главной целью которого, казалось, было сбить их с толку и выставить дураками.
Я помню, как мальчик, которому было лет десять, нечаянно пролил стакан воды. Вместо того чтобы не обратить на это никакого внимания или назвать его растяпой, Скау-
лер завел длинный разговор о физических свойствах жидких тел. Он обращался как бы ко мне, но перемежал свою речь словами вроде «как Рою хорошо известно» или «как моему сыну неоднократно объясняли в школе» до тех пор, пока мальчик не разревелся, что, видимо, доставило Скаулеру большое удовольствие.
Я себя чувствовал очень неловко в этой обстановке и больше к нему не ходил. Вообще я начал избегать Скаулера, и, когда несколько месяцев спустя он перевелся из Лондона в один из провинциальных университетов, никто в клубе об этом не пожалел.
Я не видел Скаулера несколько лет, но время от времени слышал о нем. Он добился блестящих успехов в своей области и считался одним из ведущих физиков Англии.
Однажды — кажется, это было году в 37-м — Скаулер снова появился в клубе. Он не очень изменился ни внешне, ни внутренне, разве что казался еще более уверенным в том, что лучшая часть человечества — это аристократы-физики, а все остальное — просто сброд.
Он снова работал в Лондоне и остался ночевать в клубе, где я в то время жил постоянно.
Поздно вечером, когда все разошлись и мы с ним остались вдвоем, я поинтересовался, как его семья. При упоминании о семье его лицо сразу приняло суровое, я бы даже сказал — злое выражение.
— Если вы не возражаете, я бы предпочел не говорить на эту тему, — сказал он сухо.
Так как особенного желания настаивать у меня не было, я извинился и хотел было заговорить о чем-то другом, но он опередил меня.
— Ведь вы их всех видели как-то. Вам, наверное, уже тогда было ясно, чем все это закончится. Но я, ослепленный своей привязанностью к ним, не мог предвидеть…
И он пустился в дальнейший рассказ о своей неудавшейся семейной жизни. Через пять лет после того, как я видел его в последний раз, жена ушла от него. Очевидно, даже у самых робких и забитых существ есть предел терпения. Сына, которого он вопреки его желаниям послал в Кембридж изучать физику, исключили за неуспеваемость и пьянство. Он стал продавцом в магазине. Дочь, которая по замыслам отца должна была поступить на химический факультет Лондонского университета, вдруг в восемнадцать лет объявила о своем намерении выйти замуж за какого-то парня, совершенно, с точки зрения отца, неподходящего, и, не получив согласия на брак, бежала с ним.
Скаулер даже точно не мог сказать, где теперь находятся его сын и дочь.
Единственное, что представляло интерес во всей этой истории, было отношение самого Скаулера к случившемуся. Ему даже не приходило в голову, что он сам во всем виноват. Он просто считал, что ему умышленно заплатили за добро злом. Скаулер часто говорил: «Меня надули», и я постепенно понял, что он употребляет это выражение в том же смысле, как человек, которому нарочно всучили фальшивую монету. С точки зрения Скаулера, сам факт, что он выбрал эту женщину себе в жены и содержал ее, имел и воспитал детей, предоставлял ему не только права на них, но и обеспечивал полную, высчитанную с математической точностью, уверенность в том, что они должны любить его и беспрекословно слушаться. То, что они нарушили это уравнение, было не только оскорблением для него лично, но и прегрешением против какой-то общепризнанной истины, как если бы они неожиданно заявили, что дважды два есть пять.
Я слушал и молчал. Да и что я мог сказать? Затем Скаулер постепенно переключился на другую тему. Он заговорил о работе, пытаясь мне доказать, что во всей этой неприятной семейной истории была и своя положительная сторона. Став свободнее, он мог целиком посвятить себя науке. Скаулер дал мне понять, что фактически ушел от мира, закрывшись в своей лаборатории, и этот уход вполне себя оправдал. Бедняга пытался меня убедить, что лучше иметь дело с электронами, чем с живыми людьми. Ему нравилось думать, что физические явления обладают первозданной чистотой и непорочностью, качествами, которых так не хватает роду человеческому.
Все эти рассуждения показались мне просто детскими и наивными.
— Бросьте, Скаулер, — сказал я, — вы пытаетесь уверить себя и меня, что разница между человеком и неодушевленной материей состоит в том, что человек лжет, а материя нет. Человек может наплести бог знает что, а кирпич никогда этого не сделает. Но если уж на то пошло, то кирпичи не пишут стихов и не играют на скрипке. Неодушевленная материя, может быть, и честна кристально, но общество ее невероятно скучно, и в кабачок с ней не пойдешь. Приходится как-то расплачиваться за те преимущества, которые дает человеку интеллект.
— Возможно, — сказал Скаулер вяло. — Но мне думается, что часто приходится платить слишком уж дорого.
