Эдмунд Купер - Транзит
Обзор книги Эдмунд Купер - Транзит
Купер Эдмунд
Транзит
1
Ричард Авери наклонился над серебристо-серым зеркалом лужи. Оттуда на него, не мигая, глядел некто странный, безжизненный, словно призрак. "Какое бескровное, бледное лицо, - подумалось ему. - Это лицо человека, попавшего в лимбо. Одно из тех лиц, на которые стараешься не смотреть в вагоне подземки: а вдруг его владелец уже умер?.."
Ричард Авери шел по дорожке. Под ногами хлюпала грязь. Он глядел на мрачные деревья, на тусклую зеленую пустоту парка Кенсингтона. Вдалеке угрюмо рычали машины, сегодня, как и каждое воскресенье, до краев забивавшие лондонские улицы. Февраль, похоже, окончательно решил утопить весь мир в туманной, полной влаги тишине. Вечерело. И в этот час, когда меркнул последний печальный свет невидимого солнца, казалось, будто Парк Кенсингтона - самое безлюдное, самое одинокое место на всей Земле.
С Авери все было очень просто. Он только-только начал выздоравливать после гриппа. Уныние природы и уныние, царившее в его сердце, полностью совпадали и усиливали друг друга. Авери следовало бы остаться дома, смотреть телевизор, читать книгу или играть в привычные бессмысленные игры с пятнами на обоях.
Но после недельного заключения в двухкомнатной квартире, после полутора сотен часов полного одиночества в обществе воспоминаний о своем бессилии и разочарованиях... В общем, все, что угодно, лучше голосов, ни разу не произнесших ни звука, и невысказанных обвинений.
В свои тридцать пять Ричард Авери был законченным неудачником. Нет, не дилетантом, настоящим неудачником-профессионалом. Этому-то он выучился преотлично. Пятнадцать лет тому назад все шло к тому, чтобы он стал художником. Не обязательно гениальным, но все-таки таким, который кладет краски на холст по зову сердца и делает это хорошо.
Но это было пятнадцать лет тому назад, когда мир был совсем юн, а он сам - до краев полон любовью. Ее звали Кристина. У нее были темные волосы, широкий чувственный рот и маленькая, невыносимо девственная и прекрасная грудь. А еще у нее была лейкемия и желание весело прожить время, которого у нее уже нет. Но самое главное, что у нее было - это ее нежность. Она любила Ричарда Авери и жалела его. Да, она не жалела себя. Она жалела его. И в этом крылась страшная ирония судьбы. Она знала, что ему нужна нежность. Она знала, что ему нужна вся нежность, какая только есть.
Они прожили вместе чуть больше года. За это время (задним числом Ричарду казалось, что это была идиллия, наравне с величайшей любовью, воспетой поэтами) он писал ее более дюжины раз. Он писал ее нагую и одетую, на отдыхе, на природе, и даже в кровати. Ему хотелось написать все, что он знает о ней, ибо времени оставалось так бесконечно мало.
Только одного он так и не смог нарисовать. Он не сумел нарисовать ее нежность. Она была слишком большая для полотна, слишком яркая для красок.
Но это продолжалось недолго. Нежность Кристины угасла, как угасли и ее силы. В конце, когда она умерла, не осталось ничего, кроме разочарования, страха и глухого, невыразимого одиночества покинутого всеми маленького ребенка. Он был с ней до самого конца. Он видел, как постепенно ее личность растворяется в волнах отчаяния, пока в конце концов ее хрупкое тело не вынесло, словно ненужный хлам, на самый дальний, последний берег.
Потом с ним случился нервный срыв. Это можно было предвидеть. Когда же он оправился, то стоило ему поднять кисть, как у него начинали дрожать руки. Авери знал, что никогда больше не сможет писать. Будь он великим художником, ничто на свете, даже гибель сотни Кристин, не могло бы помешать ему творить. Из этого можно сделать соответствующий вывод. Авери тут же его и сделал.
Единственная его забота заключалась в том, чтобы найти какую-нибудь не слишком неудобную нору, куда можно забиться, пока старость, а за ней и смерть не разрешат раз и навсегда все его проблемы. Единственное, чего он избегал, так это привязанности. Пусть его первый опыт станет и последним. Слишком больно переживать все это еще раз. И экстаз любви, и ужас грозящей потери.
Он смирился с жизнью без цели. С жизнью учителя рисования в школе. Он учил рисовать детей, чьи представления о красоте определялись киноафишами и рекламами дезодорантов, чьи боги таинственным образом обитали в черных дисках, извергая полные страсти и муки крики по велению всемогущей иглы, чьи взгляды на жизнь выражались в терминах чековой книжки, быстрых машин, наркотических оргазмов и гипноза загородной виллы. Он смирился с жизнью бесцельного ожидания, простого выживания, нарушаемого только постоянно повторяющимися проблемами пустых вечеров, выходных, отпусков и, иногда, болезни.
Нет, он не жил в прошлом. Но он не жил и в настоящем, и не имел каких-либо надежд на будущее. Раз за разом он думал о самоубийстве... и раз за разом не мог на него решиться.
Теперь, один-одинешенек в парке Кенсингтон, когда февральский вечер окутывал его, словно саван, Ричард Авери начинал надеяться, что его подавленное настроение продержится хотя бы еще немного. Глядишь, тогда он на что-нибудь и решится.
Но, к сожалению, он прекрасно понимал, что этого не произойдет. Он всего-навсего унесет эту глухую боль обратно в свою квартиру. А потом он совсем поправится, или во всяком случае наберется сил, и снова отправится в школу за очередной анастезией обучения.
Он как раз и думал обо всем этом, когда, повернувшись, среди мокрой полузамерзшей травы, увидел кристалл.
Этот кристалл лежал на траве, маленький, белый, светящийся. Поначалу Ричард Авери решил, что это кусочек льда или большая снежинка. Но ни лед, ни снег не могут светиться, а кристалл пылал, словно замороженный пламень.
И вдруг Авери понял, что этот кристалл - самая прекрасная вещь на свете. Он наклонился и протянул руку. А потом - ничего. Ничего, кроме тьмы и забвения. Так за какую-то долю секунды был уничтожен мир Ричарда Авери.
2
Через некоторое время (может, минут, а может, лет) забвение стало менее беспросветным, и Ричард Авери понял, что видит сон. Во тьме заискрились смутные, полусформировавшиеся образы.
Он увидел звезды. Он по-настоящему увидел звезды. Целые хороводы звезд - ярких и ослепительных, застывших в полном пустоты величии огромной звездной туманности. Он плыл вдаль по космической реке. Она вынесла его к самому краю космоса, и островки вселенных - невообразимые чаши света и пыли - понеслись мимо ледяными водопадами творения.
Было слишком холодно. Нет, не физически холодно. Духовно холодно. Его полупроснувшийся разум отвергал картины страшного в своей грандиозности великолепия. Он жадно пытался найти вокруг смысл, облегчение, точку отсчета. Вот он подплыл к солнцу, и солнце родило планеты. Одна из них была белой от облаков, голубой и зеленой от океанов, красной, и коричневой, и желтой от островов.
