Джон Энтони - Гипноглиф
Обзор книги Джон Энтони - Гипноглиф
Джон Энтони
Гипноглиф
Уютно, словно в гнездышке пристроив в ладони очередной экспонат, Джарис провел большим пальцем по неглубокой выемке на отполированной поверхности.
— Вот воистину жемчужина моей коллекции, — сказал он, — только она до сих пор безымянная. Правда, мысленно я подобрал ей подходящее название: гипноглиф.
— Гипноглиф? — задумчиво повторил Мэддик и отложил в сторону изысканно ограненный венерианский опал величиной с доброе гусиное яйцо.
Джарис снисходительно улыбнулся гостю: тот был значительно моложе хозяина дома.
— Гипноглиф. Да вот, поглядите. — Он любезно протянул вещицу.
Ладонь Мэддика бережно приняла предмет, о котором шла речь; большой палец нежно прошелся по выемке, остальные принялись легонько поглаживать диковинку.
— Жемчужина коллекции? — недоверчиво протянул Мэддик. — Да ведь это обыкновенный кусочек дерева, не более.
— Аналогичное определение можно дать и понятию «человек»: «обыкновенная глыба мяса, не более», — возразил Джарис. — Однако человек подчас бывает наделен и кое-чем необыкновенным.
По-прежнему лаская пальцем неглубокую выемку, Мэддик обвел взглядом все несметные сокровища, принадлежащие хозяину дома.
— Это уж точно. В жизни не видывал необыкновенного в таком количестве.
Джарис ответил мягко — по-видимому, пропустил мимо ушей алчные нотки в голосе младшего собеседника.
— Ну, у вас еще не так много лет за плечами. Глядишь, и вам выпадет на долю что-нибудь необыкновенное.
Мэддик вспыхнул, едва заметно надув губы, пожал плечами.
— Для чего, собственно, предназначена эта штучка? — поинтересовался он. Вещицу он поднес чуть ли не к самому носу и, любуясь ею, поглаживал то одним, то другим пальцем.
Джарис улыбнулся с прежней снисходительностью.
— Именно для того, что вы с нею проделываете. Эта, как вы изволили выразиться, штучка срабатывает безотказно. Стоит только взять ее в руки — и ваш палец безотчетно принимается поглаживать ямочку и столь же безотчетно противится любым попыткам заставить его прекратить свое занятие.
Мэддик заговорил с теми самыми интонациями, какие припасены у молодежи на случай, когда, хочешь не хочешь, приходится ублажать ветхих старцев.
— Приятная вещица, — похвалил он. — Но к чему такое претенциозное название?
— Пре-тен-ци-озное? — удивленно протянул Джарис. — А я бы сказал — описательное. Гипноглиф-то, и на самом деле оказывает гипнотическое воздействие на всех без исключения.
Он с улыбкой наблюдал за тем, как ласкают вещицу пальцы молодого человека.
— На рубеже двадцатого и двадцать первого веков (вы, наверное, это проходили) такими материями занимался один ваятель, некий Гейнсдэл. Он даже породил новое направление в скульптуре — так называемый тропизм.
По-прежнему поглощенный необычной забавой, Мэддик пожал плечами.
— В ту эпоху кто только не основывал новые направления… Но о тропизме мне, кажется, не доводилось слышать.
— В основе тропизма лежала прелюбопытнейшая гипотеза, — продолжал Джарис, вертя в руке арктурианский астрокристалл и следя за переливчатой игрой преломленных солнечных лучей. — Гейнсдэл утверждал (притом, насколько мне дано судить, не без оснований), что поверхностному слою любого животного организма свойственны те или иные врожденные осязательные реакции. Коту изначально присуща любовь к почесыванию за ухом. Подсолнуху изначально присуща тяга к свету.
— А ушам изначально присуще стремление вянуть, — подхватил Мэддик. — Вы преподнесли мне несколько основополагающих фактов. Что же из них вытекает, какова мораль?
— Интересны не столько сами факты, сколько способ ими распорядиться, — отвечал Джарис, не обратив внимания на колкость младшего собеседника. — Гейнсдэл просто-напросто довел свое осознание тропизма дальше кого бы то ни было. Во всяком случае, дальше, чем любой другой житель Земли. Гейнсдэл утверждал, что каждому участку человеческой кожи изначально присуща специфическая реакция на определенные формы и фактуры, и задался целью ваять такие предметы, которые, как он сформулировал, приносили бы тем или иным участкам кожи первозданное наслаждение. Он создавал специальные предметы для растирания шеи, для поглаживания лба. Даже уверял, будто умеет таким способом исцелять людей, страдающих головными болями и мигренями.
— Это же не что иное, как древняя китайская медицина, — блеснул эрудицией Мэддик. — Да вот не далее как с неделю назад я приобрел талисман — изделие, датированное восьмым веком, — для растираний при ревматических болях. Антикварная вещь.
— Бесспорно, Гейнсдэл был знаком с восточной глиптикой, — вежливо сказал Джарис. — Но он пытался систематизировать идеи, лежащие в ее основе, и выстроить их в упорядоченную теорию. Даже ударился в возрождение нэцкэ — фигурок, посредством которых японские самураи подвешивали к поясу трубки и кисеты. Ведь своим ваянием Гейнсдэл стремился охватить подспудные реакции всех частей человеческого тела. На одном из этапов своего творчества он даже взялся за бижутерию и сконструировал браслеты, приятные руке. Позднее переключился на конструирование кресел, неотразимых для ягодиц.
— Тоже искусство, — вставил Мэддик; все это время он то перекатывал диковинную вещицу в кулаке, то возвращал в излюбленное положение — выемкой к большому пальцу, чтобы удобнее поглаживать. — Скульптор-то поистине ухватился за суть тела.
Он улыбнулся Джарису, как бы приглашая оценить шутку, но не встретил ожидаемого отклика.
Опустив глаза, Джарис перевел взгляд на руку гостя: пальцы по-прежнему оглаживали гипноглиф, словно обрели самостоятельную жизнь.
— После этого, — продолжал Джарис, не обратив внимания на выпад, — Гейнсдэл перешел к конструированию спальных принадлежностей: создавал деревянные подушки наподобие японских чурбаков, уверяя, будто такая подушка навевает сладостные сновидения. Но плодовитее и охотнее всего он творил для кисти человеческой руки, так же как мастера японской пластики предпочитали творить именно нэцкэ. Ведь у человека пальцы рук наряду с осязанием наделены подвижностью, поэтому они с особо обостренным наслаждением реагируют на фактуру и массу раздражителя.
Джарис положил астрокристалл на место; теперь он смотрел, не отвлекаясь, только на пальцы Мэддика.
— Точь-в-точь как сейчас ваши, — добавил он. — Гейнсдэл добивался такой формы, перед которой не устояла бы рука человека.
Мэддик перевел взгляд на вещицу: пальцы теребили ее так самозабвенно, словно после долгого ожидания только сейчас наконец-то остались с нею наедине, вдали от взрастившей их руки и управляющего ими мозга.
