Михаил Михеев - Машка
Обзор книги Михаил Михеев - Машка
Михаил Петрович Михеев
Машка
Я читал студентам лекцию по проблемам конструирования думающих машин и неожиданно потерял сознание.
Врачам скорой помощи я доставил немало хлопот.
Сознание вернулось только на следующий день – зыбкое сумеречное ощущение внешнего мира. Прошло порядочно времени, прежде чем я начал нормально соображать и вспомнил, что со мной произошло.
– Инсульт, – сказал профессор, – инсульт, молодой человек. Кровоизлияние в мозг. Будем считать, что вам здорово повезло. Могло окончиться гораздо хуже. Не пугаю, предупреждаю на будущее… Конечно, есть явления раннего склероза, но главная причина – перенапряжение нервной системы. Неаккуратно думаете. Да, да, молодой человек, неаккуратно! Перегружаетесь… Перегружать можно руки, ноги, словом – мышечную систему. А нервную – нужно упрашивать. Да, да! Вежливо упрашивать и прислушиваться, когда она отвечает: нет! А мы не слушаем… Голова, небось побаливала по утрам?
Профессору было, вероятно, за шестьдесят; но и мне было уже за тридцать, молодым человеком я себя никак не считал, и слова профессора показались мне обидными.
– Не помню, сказал я и отвернулся к стене.
Согласен, мое поведение можно назвать хамским, что там ни говори, а врачебное искусство профессора спасло мне жизнь. Но всем известно, что благодарность – крайне нестойкое качество человеческой натуры… разумеется, я говорю это не для оправдания.
Профессор был прав: уставал я в институте порядочно. Лекции стоили мне значительно большего труда, чем я вначале предполагал. И не только потому, что материал по основам машинной логики был нов и не было проверенной методики его преподавания. Это бы еще ничего.
Главная трудность появилась в другом.
Единственным учебным пособием для студентов по моей дисциплине оказалась книга Аркадия Ненашева – бывшего доцента Института Проблемной Физики. Я говорю; бывшего, потому что он уже там не работал, а перевелся в Институт нейрофизики. Мне рассказывали, что Ненашев вел весьма интересное исследование биотоков мозга. Ничего удивительного в том я не находил, хотя Ненашев был кибернетик – мозг тоже можно рассматривать как счетно-анализирующую машину, созданную с высокой степенью совершенства.
Мы с Ненашевым вместе закончили институт. Только я по окончании поехал в Камбоджу, на практическую работу, даже не совсем по специальности. Ненашев остался в аспирантуре. Когда я вернулся, он уже успел написать упомянутый учебник и защитить по нему диссертацию. Кибернетик он был способный, и учебник у него получился весьма солидный, доводы выглядели убедительно… если стать на позицию автора.
Декан института рекомендовал мне в лекциях придерживаться материала и тезисов данного учебника.
Вот с этим-то я согласиться не мог.
Чтобы быть верно понятым, мне придется рассказать о Ненашеве подробнее.
Друзьями мы не были: у Ненашева, насколько я знаю, вообще не имелось друзей, он был слишком рационален и расчетлив для этого. Волею случая я оказался его соседом в комнате институтского общежития. Поговорить он любил, слушать его было интересно. Вот только его принципы, вернее, полная беспринципность в науке часто меня возмущала, и тогда мы свирепо и запальчиво спорили,
Ненашев рассуждал примерно так:
– Не дело ученого решать моральные проблемы. Его не хватит на все. Его дело – поиск. Он ищет новое, делает открытие. А люди потом пусть сами разбираются: гуманно его открытие или нет. Это занятие философа или писателя.
Я возражал:
– Мы столько натворили па планете, и все с позиции науки и прогресса, что порой уже и сами недовольны результатами своей лихорадочной деятельности. Я не противник поиска, конечно, человек не может стоять на месте, он всегда идет вперед, ищет новое, повинуясь извечной потребности своего ума. Но современному человеку уже мало быть умным. Ему пора стать мудрым. Особенно, если он ученый и работает на переднем крае науки. Настоящий ученый сейчас обязан быть гуманистом.
– Никто пока не может объяснить, – толковал Ненашев, – в чем смысл существования человечества, этой мыслящей плесени на поверхности глиняного шарика, – он любил громкую фразу, – плесени, которая появилась неведомо когда и живет неизвестно для чего. Гуманитарные науки всегда оперируют здесь весьма условными неубедительными понятиями,
– Твоими словами, – возражал я, – можно оправдать ученых, которые в зарубежных лабораториях ищут новые вредоносные бактерии для войны, вместо того, чтобы уничтожать существующих.
– Что ж, – соглашался Ненашев, – вывести новую бактерию – это уже научный подвиг, если оставить в стороне моральные проблемы. Но ученый не виноват, что мир так неустроен и любое изобретение можно использовать и на благо и во вред.
– Но ученый обязан об этом помнить, – настаивал я. – Нельзя, чтобы его любознательность открыла ящик Пандоры. Когда народы мира составят дружную семью, всякое открытие будет только на благо. Пока мир напоминает бочку с порохом, ученый не должен изобретать спичку.
– А что он должен делать? – спрашивал Ненашев. – Работать дворником?
– Изобретать огнетушитель, – говорил я.
Если в спорах и рождается истина, то обычно ее никогда не замечают в азарте полемики. Разгорячившись, Ненашев начинал язвить, я – грубить. После этого мы но разговаривали по нескольку дней. Это явилось причиной нашего взаимного охлаждения, Ненашев стал мне совсем неприятен, вероятно, я ему тоже, и каждый из нас нашел себе другого соседа.
В своем учебнике по машинной логике Ненашев проводил ту же идею, если можно так сказать – «внеморальности» научного поиска. Я же считал, что есть задачи, решение которых нельзя доверять машине (а к слову сказать, и Ненашеву). Поэтому в своих лекциях я пытался внести поправки к материалу учебника. Кое у кого из членов Ученого Совета это вызвало недовольство: там были сторонники «ненашевской» теории. Да и студентам не очень нравились мои конспекты: им не хватало художественного блеска ненашевских заключений.
Но я не сдавался.
Днем читал лекции, ночами их готовил. На сон и отдых времени оставалось мало. Я стал принимать нейростимуляторы. Таким образом, уверенно двигался к своей катастрофе. Предугадать ее было нетрудно, стоило только немножко поразмыслить над тем, что же я делаю.
Глупо, конечно. Я читал лекции о том, как научить думать машину, и не сумел подумать о себе…
В больнице я пролежал четыре месяца. Точнее – сто двадцать два дня. Левая рука оказалась полупарализованной, потребовалось длительное лечение электротоками и массажем, пока она не начала как следует двигаться. Некоторая скованность в ней осталась.
