Рэй Брэдбери - Вернувшаяся из праха
Обзор книги Рэй Брэдбери - Вернувшаяся из праха
Рэй Брэдбери
Вернувшаяся из праха
Задолго до Пылевой Ведьмы, которая странствовала с Шоу Демонических Теней Дарка, была еще одна. Рожденная во смерть на две тысячи лет раньше — за триста лет до Тернового Венца, Гефсиманского Сада и опустевшей Гробницы Господней.
Под «рожденной во смерть» я подразумеваю действительно существующую мумию Неф, бабушку Нефертити. Прекрасную еще задолго до рождения в жизнь симпатичной принцессы, барельеф которой прижился во многих музеях мира, доступный за несколько долларов, если вы не поленитесь унести тридцать фунтов синтетического мрамора.
Эта Пылевая Ведьма, королевская мумия, проплыла на темной лодке мимо опустевшей горы Синай, скользнула бортом о Плимутскую Скалу[1] и прошла под парусом по суше до самого Литл Форта, что в Верхнем Иллинойсе, пережив атаки Гранта на закате и отступление Ли при разгорающейся заре.
Одна семейка получила по наследству эту самую египетскую мумию, эту сотни раз помноженную на двадцать два прабабушку. Они перевезли ее в тонком каменном саркофаге, из которого потом изъяли, чтобы утилизировать его под ванну.
Кочуя по закуткам из комнаты в комнату, эта маленькая, цвета пеньки и табачного листа, наследственная реликвия была поднята, легкая, как бальса, на чердак, где сначала была укрыта и замолчена, а позже и забыта семьей, в заботе о хлебе насущном утратившей память об останках неупомненных смертей. Предоставленная чердачной тишине и полету золотистой пыльцы в воздухе, всасывая темноту как пищу и выдыхая только покои, эта древняя пришелица ждала, чтобы кто-нибудь пришел расчистить чердак от скопившихся там любовных писем, игрушек, истаявших свечей и пыльных канделябров, обтрепанных юбок, корсетов и кип газет, заголовки которых гласили о выигранных, а затем проигранных войнах в некоем безразличном до Настоящего Прошлом.
День ее перерождения наступил сто лет назад, после выстрела, что убил Линкольна и застопорил ход истории.
Неф с загадочного Островка возникла на свет Божий, потому что кто-то пришел и начал разгребать хлам, пока ее голова, ее лицо, ее смеженные стежками нити веки не показались в рамке пожелтевшей книжной листвы, сборников законов и ломких мышиных косточек.
А это был Тимоти Лайт, сын Джонатана и Присциллы Дарк — он-то и откопал Неф и уставился на нее.
— Ты кто? — крикнул он, словно рассчитывая услышать ответ. — Почему ты здесь? — спросил он.
И с губ позабытой женщины слетел ответ:
— Меня… — шепнула она.
— Тимоти окоченел.
— Зовут, — прожужжала пыль на губах старой женщины.
— Что ты говоришь? — Тимоти нагнулся так, чтобы пыль коснулась его уха.
— Неф, — последовал профильтрованный шепот из-под за шитых век и пересохшего русла рта.
— Неф?! — Тимоти слышал это имя раньше, еще когда десять лет назад был трех лет от роду.
— Твоя… — шептали крупицы песка в уголках ее рта, — давно… усопшая, — шептала она, — пра-ро-ди-тель-ни-ца.
— Не может быть!
— Можжжет… — сказала намечающаяся трещина в барельефе рта.
— Нет!
— Не… кричи… — прошептал тот голос, слогами вещая из чрева двухтысячелетнего царства тихого эха. — Ты…. меня… разрушишь.
И действительно, горстки сухого песка упали с ее запеленутых плеч, контуры иероглифов на груди утратили четкость.
— Как ты сюда попала? — спросил наконец Тимоти.
— Лучше, — сказала она, — спроси кто… позвал сюда… тебя?
— Кто?! — прокричал тот.
— … мягче…
— Кто? — мягко спросил он.
— Я, — ответила Пылевая Ведьма.
— Никто меня не звал.
— И все-таки ты услышал. — Речь старой женщины звучала теперь отчетливее, слоги стали сцепляться в слова, а слова — в предложения.
— Взгляни…
Крошечная спираль пыли взвилась над ее исписанным иероглифами бюстом, на котором боги жизни и смерти приняли столь же застывшие позы, что и ряды древних побегов маиса и пшеницы.
Глаза Тимоти становились шире.
— Ну? — прошептал ее голос.
— Этот. — Он коснулся лица ребенка, заброшенного на поле со священными животными.
— Я?
— Конечно.
— Так значит, это не совсем я устроил раскопки? Давно подразумевалось, что я найду тебя? Но как?
— Потому… что… что… конец. — Медленные слова падали крупицами золота с ее губ.
Кролик встрепенулся в груди Тимоти.
— Конец чего?
Одно из прошитых век древней женщины издало слабейший треск и приоткрылось, обнажив кристальный отблеск чего-то, сокрытого глубже. Тимоти взглянул на стропила чердака, куда этот луч упал.
— Всего этого? — сказал он. — Нашего дома?
— …да… — последовал шепот. Она зашила свое веко обратно, и свет полился из другого. — …Каждому в нем…
Легко, как ножки паука, ее пальцы тут и там касались пиктограмм на груди.
— Этому…
Тимоти отозвался:
— Дядюшке Эйнару.
— Тому, у которого есть крылья?
— Я летал с ним.
— Счастливый ребенок. А эта?
— Моя сестра. Сеси!
— Тоже летает?
— Без крыльев. Она выпускает разум в полет.
— Как призраки?
— Те, что проникают в уши людей, чтобы видеть их глазами!
— Счастливая девушка. А это? — Пальцы-паучьи ножки вздрогнули. Они указали на место, где не было символа.
— А! — Тимоти засмеялся. — Мой двоюродный брат, Рэн. Невидимка. Ему ни к чему летать. Может бродить повсюду, и никто не узнает.
— Счастливый человек. А это, это и еще вот это? Ее сухие пальцы двигались и скребли.
И Тимоти назвал всех дядьев и теток, и кузин, и племянниц, и племянников, которые жили в этом доме вечно, или на худой конец сто лет, невзирая на плохую погоду, ураганы, войны. В нем было тридцать комнат, каждая полна паутины, ночных цветов и чихающих эктоплазм,[2] что застыли, ожидая когда бабочка-«мертвая голова» или траурница-стрекоза прошьет воздух в полете и откинет ставни вширь, чтобы темнота пролилась вовнутрь, смыв их отражения в зеркалах.
Тимоти назвал каждое лицо-иероглиф, и древняя женщина едва заметно кивнула пыльной головой, когда ее пальцы легли на последнее изображение.
— Я касаюсь водоворота тьмы? — спросила она.
— Да, нашего дома.
Так оно и было. Ибо там находился дом, изукрашенный ляпис-лазурью, отделанный янтарем и золотом, каким он и был, должно быть, еще со времен, когда о Линкольне и слыхом не слыхивали в Геттисберге.[3]
И пока мальчик смотрел, яркий рельеф стал осыпаться. Подземный толчок сотряс рамы и ослепил золотистые окна.
— Сегодня ночью, — горевала пыль про себя.
