Новалис - Генрих фон Офтердинген
Окруженный шумными приятелями, он встретил путников как своих родных братьев. Мать удалилась в покои госпожи. Купцов и Генриха ждал пиршественный стол, где без устали прогуливался кубок. Вняв настоятельным просьбам Генриха, ему позволили по молодости лет иногда пропускать свою очередь, купцы же, напротив, усердствовали, доблестно воздавая честь старому французскому вину. Говорили о былых воинских приключениях. Генрих не мог не увлечься новыми повествованиями. Рыцари вспоминали Святую землю, чудеса Святого Гроба, свои приключения на суше и в море, сарацинов, чье насилие некоторым довелось изведать, заманчивую удалую жизнь, проходящую между бранным полем и ратным станом. С большой силой они высказывали свое негодование, разгневанные мыслью о том, что Святые места, где родилось христианство, до сих пор остаются под нечестивым игом нехристей. Рыцари превозносили великих героев, которые сподобились вечного венца, смело и неутомимо противоборствуя богомерзким ордам. Всеобщее внимание привлек меч редкостной отделки, принадлежавший прежде сарацинскому вождю, которого властелин замка сразил своей рукою, захватив его твердыню, полонив его жену и детей, так что император даровал рыцарю право дополнить свой герб таким трофеем. Все любовались великолепным мечом. Генрих тоже схватил его, охваченный воинственным пылом. С пламенным благоговением поцеловал он меч. Рыцари восхитились таким порывом. Старик обнял его, призывая навеки посвятить свою десницу освобождению Святого Гроба[24], принять на свои рамена чудотворный крест. Генрих был потрясен, и рука его никак не могла расстаться с мечом.
— Знаешь, сын мой, — вскричал старый рыцарь, — ведь новый крестовый поход начинается. Сам император[25] возглавит наши рати, отбывающие на Восток. Зов креста снова разносится по всей Европе, и где только не пробуждается доблестное благочестие! Кто знает, не будем ли через год мы, счастливые победители, сидеть в Иерусалиме, в этом великом городе, лучше которого нет в мире, и поминать родину отечественным вином. Хочешь, я тебе покажу тамошнюю девицу? Нам, северянам, такие по вкусу, и если ты умеешь обращаться с мечом, на твою долю хватит пленных красоток.
Рыцари во весь голос пели песнь крестового похода[26], звучавшую тогда везде в Европе:
Поруган дикою гордыней
Гроб, где лежал Пречистый Спас.
Язычник завладел святыней,
И раздается скорбный глас:
«Кто, кто меня в такой напасти
Спасет от нечестивой власти?»
Не видно воинства Христова,
Пришли дурные времена.
Кто веру восстановит снова?
Кто крест возьмет на рамена?
Гроб Господа в цепях позорных.
Кто разгромит врагов упорных?
Просторы взволновав морские,
Святая буря на земле
Стучится в стены городские,
Бушует в замке и в селе.
Призыв доносится в тумане:
«Эй, поднимайтесь, христиане!»
Бесплотные с немым укором
Являются то здесь, то там;
Паломники с печальным взором
Подходят к запертым вратам;
И подтверждают их морщины,
Как беспощадны сарацины.
Пылает грозная денница
Над христианскою страной.
Приемлет каждая десница
Свой крест и меч перед войной.
Святому Гробу сострадают,
Очаг семейный покидают.
Сердца пылают, войско в сборе,
Отплыть готовы корабли.
Скорей бы только выйти в море,
Чтобы достичь Святой земли.
Стремятся дети светлым роем[27]
Сопутствовать святым героям.
Победа воинам счастливым!
Знаменам знаменье креста!
Воителям благочестивым
Открыты райские врата.
Седые рыцари Христовы
Кровь за Христа пролить готовы.
В бой, христиане, в бой великий!
Господня рать грядет на брань.
Изведает язычник дикий
Карающую Божью длань.
Святой подвигнуты любовью,
Господень Гроб омоем кровью.
Над нами Дева Пресвятая[28],
И нам неведом в битве страх,
Мечом сражен, достоин рая,
У Ней проснешься на руках.
Свой лик Пречистая склонила,
И торжествует наша сила.
Вновь Гроб Господень скорбным гласом
Зовет отважных на войну.
Мы согрешили перед Спасом[29],
Искупим же свою вину!
Господней славе порадеем,
Землей Святою овладеем!
Вся душа Генриха кипела; при мысли о Гробе Господнем ему виделись нежные черты бледного юного лика; некто сидел на камне, беззащитный среди озверелой черни, обреченный жестокому поруганью, устремив скорбный взор на крест, брезжущий светлыми полосами вдали, тогда как в бушующих морских валах нет числа таким же крестам.
Мать послала за ним, намереваясь представить его супруге рыцаря. Гости захмелели, разгоряченные предвкушением грядущего похода, так что Генрих мог незаметно покинуть пиршество. Его мать задушевно беседовала с доброжелательной пожилой госпожой, которая приняла Генриха приветливо. На ясном небе солнце начинало садиться; золотая даль, проникавшая в сумрачные покои через узкие углубления сводчатых окон, манила Генриха, стосковавшегося по уединению, так что ему вскоре было позволено осмотреть окрестности замка.
Он выбежал на простор и осмотрелся, охваченный волнением; прямо у подножия старого утеса пролегала лесистая долина, где протекал стремительный ручей, вращающий колеса нескольких мельниц с шумом, чуть слышным на этой обрывистой круче, и далее виднелись вершины, дубравы, обрывы, так что невозможно было окинуть взором гористое пространство, и покой постепенно воцарился в душе Генриха. Воинственного угара как не бывало, его сменила безоблачная грусть, располагающая к мечтаньям. Генрих чувствовал, как нужна ему лютня, хотя едва ли представлял себе ее струны. Отрадная картина великолепного вечера навевала тихие сны наяву; цветок его сердца зарницею являлся ему порою. Он бродил в диком кустарнике, взбирался на мшистые уступы, как вдруг в ближайшей лощине послышалось трогательно-томительное пение: женскому голосу вторили чудесные лады. Сомнений не было: это лютня. Он застыл, зачарованный, вслушиваясь в песню[30], пропетую по-немецки с небезупречным произношением:
Неужели, как и прежде,
Бьется здесь, в чужом краю,
Сердце жалкое в надежде
Обрести страну свою?
Жить ли мне мечтою ложной?
Лишь разбиться сердцу можно.
Безутешно слезы лью.
Небеса родные щедры.
Оказаться бы мне вдруг
Там, где мирты, там, где кедры,
Где, войдя в девичий круг,
Я, нарядная, блистала.
Я бы вновь собою стала
Там, среди моих подруг.
Знатных юношей немало
Поклонялось прежде мне.
Песни пылкие, бывало,
Доносились при луне.
Верность непоколебима.
Вечно женщина любима.
Так ведется в той стране.
В той стране раздолье зною.
Пламенея близ воды,
Ароматною волною
Заливает он сады.
Сущий рай в садах тенистых
Для певуний голосистых;
Там среди цветов плоды.
Но мечту мою сгубили.
Наша родина вдали.
Все деревья там срубили,
Древний замок наш сожгли.
Лютый враг нагрянул скопом,
Полонив своим потопом
Райский сад моей земли.
Пламень, вспыхнув языками,
В синем воздухе не гас;
Скачут варвары с клинками,
Час настал, последний час.
Братья и отец убиты.
Больше не было защиты,
И тогда схватили нас.
Взор мне слезы вновь застлали.
Сквозь такую пелену
Как увидеть мне в печали
Дальнюю мою страну?
Мне бы лучше, злополучной,
Жизнь прервать собственноручно,
Но дитя со мной в плену.
Донеслись детские всхлипыванья, голос теперь утешал ребенка. Генрих спустился в лощину, поросшую кустарником, и увидел, что под старым дубом сидит скорбная бледная девушка. Прекрасное дитя горько плакало, обняв ее, рядом с нею среди травы виднелась лютня. Девушка слегка вздрогнула, заметив, что к ней идет чужой юноша, как бы готовый разделить ее печаль.
— Кажется, моя песня донеслась до вас, — молвила она приветливо. — Где я видела ваше лицо? Позвольте мне собраться с мыслями, память изменяет мне, но я смотрю на вас, и мне почему-то вспоминается былая отрада. О! Сдается мне, тому причиной ваше сходство с одним из моих братьев;[31] он задумал посетить одного прославленного поэта в Персии и простился с нами еще до того, как нас постигла беда. Если он еще не умер, он теперь слагает скорбные песни о наших злоключениях. Вспомнить бы мне хоть какую-нибудь из тех прекрасных песен, что нам он подарил до своего ухода! Его лютня была его счастьем, при своем благородстве и нежности не ведал он другого счастья.
